Фуко, Мишель

Поль Мишель Фуко родился 15 октября 1926 года в городе Пуатье в состоятельной семье. Сестра Франсин была старше его на пятнадцать месяцев, брат Дени — младше на пять лет. Отец, успешный хирург, преподавал анатомию в местном медицинском колледже. Оба деда Фуко также были хирургами. И отец философа, и его дед по отцу носили имя и фамилию «Поль Фуко», но сам он благодаря матери получил второе имя «Мишель». Питая неприязнь к своему отцу, который вёл себя в кругу семьи деспотично, Фуко стал с юных лет называть себя Мишелем вместо имени «Поль»[3].

По воспоминаниям тех, кто знал Фуко в детстве, он был ребёнком очень весёлым, любил шутки в духе абсурдизма и розыгрыши. До 1940 года Фуко учился в иезуитской школе — лицее Генриха IV (в стенах этого учреждения он вначале посещал подготовительные классы, затем начальную школу, затем — в 1936 году — стал собственно лицеистом), а в 1940 году перешёл в коллеж Святого Станислава. И в лицее, и в коллеже являлся почти постоянно одним из лучших учеников, получал награды за успехи во французском, греческом, латинском, английском языках, истории и философии[3].

В 1943 году Фуко получил степень бакалавра[4]. Готовясь поступать в парижскую Высшую нормальную школу (фр. École normale supérieure, очень престижный парижский вуз), провёл два года на подготовительных курсах в лицее Генриха IV в Пуатье. Однако в 1945 году ему не удалось поступить в Высшую нормальную школу, и ещё год он учился на подготовительных курсах в Париже в столичном лицее Генриха IV[3]. Благодаря преподававшему в этом лицее Жану Ипполиту, переводившему «Феноменологию духа» Гегеля и написавшему о ней диссертацию, Фуко увлекается философией[4] и знакомится с творчеством Гегеля[3]; в тот же период времени он изучает творчество Ницше, Маркса и Фрейда.

В 1946 году по результатам экзамена Фуко оказался на четвёртом месте во всей Франции[7]. После успешного поступления он стал с осени 1946 года учиться в Высшей нормальной школе. Здесь Фуко, который не мог приспособиться к коллективному образу жизни, господствовавшему в Высшей нормальной школе, часто конфликтовал с другими студентами. В это время он проявлял суицидальные наклонности и совершил попытку самоубийства, причиной чего, как полагает большинство исследователей, явились тяжёлые переживания в связи со своей гомосексуальностью (во Франции того времени преобладало негативное отношение к гомосексуальности: гомосексуальность осуждали моралисты и преследовала полиция)[3]. Вместе с тем Фуко отличался от своих соучеников более высокой работоспособностью, эрудицией, ироничностью, проявлявшейся в высмеивании других студентов и в постоянных спорах[8].

Изучал труды Платона, Канта, Гегеля, Маркса, Фрейда, Гуссерля, Хайдеггера, Сартра, Мерло-Понти[3], Политцера, Башляра; слушал лекции, в частности, Мерло-Понти, Жана Ипполита, Жана Бофре, Жана Валя[4]. Интересовался также психологией и после того, как в 1948 году получил в Сорбонне степень лиценциата в области философии, захотел вдобавок получить степень лиценциата по психологии. Он слушал лекции по общей и социальной психологии, вводный курс лекций по психопатологии; посещал занятия на естественнонаучном факультете, стремясь получить аттестат по психофизиологии; также ходил на занятия известного психолога Даниэля Лагаша в парижском Институте психологии[4]. Кроме того, Фуко вместе с другими студентами посещал больницу Святой Анны и клинику Флери-лез-Абро[3]. Присутствуя на занятиях по психиатрии, Фуко знакомится с новаторскими течениями в этой области[4]. В 1949 году он получил в Сорбонне степень лиценциата в области психологии и в том же году — диплом Института психологии[8].

В 1950 году Фуко, находясь под влиянием работавшего в Высшей нормальной школе репетитором по философии Альтюссера, вступил во Французскую коммунистическую партию (ФКП), хотя и был тогда в большей мере гегельянцем, чем марксистом; при этом партийных собраний почти не посещал и не соглашался с позицией ФКП в отношении гомосексуальности[4].

Дипломная работа Фуко была посвящена философии Гегеля[9]. В 1950 году Фуко провалился на экзамене на звание агреже (которое по результатам экзаменов присуждалось лишь пятнадцати из двухсот девятнадцати претендентов), что удивило многих, так как в Высшей нормальной школе он являлся одним из самых выдающихся студентов. Вердикт председателя жюри по итогам экзамена гласил: «Кандидат, несомненно, эрудирован и незауряден, поэтому его неудачу следует считать случайной. <…> Он получил вполне традиционную тему, но не стал развивать её, а поставил своей целью продемонстрировать собственную эрудицию». Ещё год Фуко продолжал заниматься и в 1951 году успешно выдержал экзамены[4].

В 1951 году, окончив первую ступень высшего образования, Фуко добился получения стипендии Фонда Тьера, однако стипендиатом был всего год. Много времени проводил в Национальной библиотеке. В этот же период он поступил в Институт психологии, где стал специализироваться в области психопатологии[3]. В Институте психологии Фуко посещал, в частности, лекции профессоров Пуайе, Деле[4] (вместе с П. Деникером создавшего в 1948 году первый нейролептик — хлорпромазин[10]) и Бенасси, ходил на клинические занятия с демонстрацией пациентов в психиатрической больнице Святой Анны[4]. В 1952 году он получил диплом по психопатологии Института психологии[8]. Увлекался проективными методиками, особенно тестом чернильных пятен Роршаха[10].

Больница Святой Анны, павильон Маньян (основное крыло здания)

В 1951—1955 годах Фуко читал лекции по психологии в Высшей нормальной школе; также проводил в ней семинарские занятия[3]. Лекции Фуко пользовались большой популярностью у студентов. Жак Деррида утверждал: «Как и на многих других, на меня произвел огромное впечатление его ораторский дар. Поражали мастерство, блеск и властность его речей». Фуко водил своих студентов в психиатрическую больницу Святой Анны, где они присутствовали при демонстрации пациентов[4].

В 1952 году он также получил должность ассистента на кафедре психологии университета Лилля; преподавал в этом университете психологию и историю психологии, еженедельно живя в Лилле два-три дня. Период жизни Фуко, связанный с Лиллем, длился до 1955 года. В начале 1950-х годов Фуко также работал стажёром в психиатрической больнице Святой Анны, в электроэнцефалографической лаборатории этой больницы помогал проводить тестирование и эксперименты. Кроме того, он работал в электроэнцефалографической лаборатории в тюрьме Френа (в этой тюрьме находилась главная тюремная больница Франции)[4].

В конце концов Фуко отказался от работы психологом, одной из причин этого являлось излишне тяжёлое лечение пациентов в психиатрии с помощью электросудорожной терапии и лоботомии. Сам Фуко по данному поводу отмечал: «Это была эпоха расцвета нейрохирургии, начала психофармакологии, господства традиционных институтов. В первое время я принимал всё это как необходимое, но по прошествии трёх месяцев (медленно соображаю!) я начал задаваться вопросом: „Почему же всё это необходимо?“ Прошло три года, я бросил эту работу и отправился в Швецию, с чувством большой неловкости за самого себя; там я начал писать историю своей практической работы и осмыслять её»[10].

В начале 1950-х годов Фуко являлся лидером небольшой группы студентов в Высшей нормальной школе, увлекающихся коммунистическими идеями[3]. Был, по собственному его признанию, «коммунистом-ницшеанцем», хотя открыл для себя Ницше и позже, чем стал марксистом. Фуко, как правило, не принимал участия в акциях коммунистической партии и ни в политическом, ни в интеллектуальном плане не был близок к тем, кто называл себя сталинистами. В 1953 году он вышел из коммунистической партии — по его собственному утверждению, в связи с советским «Делом врачей», которое поддержала Коммунистическая партия Франции. В то время Фуко ещё оставался марксистом, однако в ближайшие годы отказался от идей марксизма, и книга «Слова и вещи», изданная в 1966 году, содержит выпады против марксизма[4].

В 1954 году в издательстве Declée de Brower было опубликовано «Введение» Фуко к небольшой статье Л. Бинсвангера «Сон и существование» (нем. Traum und Existenz), в переводе которой на французский участвовал сам же Фуко. «Введение» оказалось вчетверо больше, чем статья Бинсвангера; в нём Фуко, ориентируясь на идеи экзистенциальной психологии, основоположником которой был Бинсвангер, высказывает свои философские взгляды и предлагает новую форму экзистенциального анализа. Однако в дальнейшем Фуко от этих взглядов отказался: для зрелого Фуко характерны иные философские взгляды и отказ от идей экзистенциальной психологии[3].

В том же году в университетском издательстве вышла первая книга Фуко — «Психическая болезнь и личность». Впоследствии он считал эту книгу незрелой, но некоторые из вопросов, затронутых в ней, развил в последующих книгах — «Истории безумия в классическую эпоху» и «Рождении клиники»[3]. Фуко не предполагал повторно издавать эту книгу, однако переиздать её ему предлагали неоднократно, пока он не дал согласие — и всё же при этом существенно переработал текст книги, внеся исправления в первую часть и полностью переписав вторую, и изменил название[10]: книга вышла под заголовком «Психическая болезнь и психология»[3]. Правки, внесённые в эту книгу в новой редакции, приближают её содержание к взглядам, выраженным в «Истории безумия в классическую эпоху»[10].

В 1950-е годы Фуко сильно увлёкся художественной литературой. Он с большим интересом читал таких современных ему писателей, как Батай, Бланшо, Рене Шар, Беккет. В связи с этим биограф Фуко Д. Эрибон пишет, что период увлечённости литературой у Фуко длился «вплоть до конца 1960-х годов, когда на смену литературному пришло политическое видение мира»[4].

В первой половине 1950-х годов у Фуко складываются бурные любовные отношения с молодым музыкантом Жаном Барраке́, с которым он незадолго до того познакомился и первоначально был ему просто приятелем, однако затем эти приятельские взаимоотношения переросли в тесную любовную связь, длившуюся в течение двух или трёх лет перед отъездом Фуко в Швецию в 1955 году[4].

В 1955 году Фуко получил должность преподавателя в университете города Уппсала в Швеции, где он стал читать лекции по французскому языку и французской литературе; также он в эти годы работал директором «Французского дома» (Мезон де Франс) в Уппсале, ставящего своей задачей распространение французских языка и культуры[3]. С целью популяризировать французскую культуру Фуко устраивал во «Французском доме» культурные вечера, на которых показывал фильмы; организовал театральную труппу, ставившую спектакли на французском языке — после премьеры спектакля, происходившей обычно в Уппсале, группа, как правило, отправлялась в турне по другим городам Швеции. В период своего пребывания в Швеции Фуко также читал лекции в Институте французской культуры в Стокгольме. Кроме того, он писал диссертацию, которая была почти готова к 1958 году. Фуко предполагал защитить её в Швеции, однако затем стало ясно, что излишне консервативные шведские учёные не дадут ему возможности это сделать[4].

Находясь в Швеции, Фуко почти каждый день пишет страстные письма Барраке; ему не терпится продвинуться в работе над диссертацией, чтобы поскорей вернуться во Францию и возобновить свои отношения с молодым музыкантом. Как отмечает биограф Фуко Д. Эрибон, «его экзальтированные письма представляют собой великолепные образцы любовных посланий, которые когда-нибудь следует опубликовать». Однако в 1956 году Барраке в письме к Фуко сообщает ему о своём решении разорвать отношения с ним[4].

В 1958 году во время майского кризиса Фуко вернулся в Париж, чтобы принять участие в политических событиях. Через месяц он переехал в Варшаву, где он работает над созданием французского культурного центра, читает лекции в университете и Институте романских языков[4], во французском посольстве выполняет работу советника по культуре; одновременно дорабатывает свою диссертацию[3].

С 1959 года Фуко стал жить в Гамбурге[3], где он руководит Институтом французской культуры, преподаёт французскую литературу на отделении романских языков философского факультета[4] университета. Окончательно доработав свою диссертацию, Фуко приступает к работе над «второй диссертацией» (во Франции для получения докторской степени необходимо предоставить два текста: собственную работу и комментированный перевод с иностранного языка) — переводу «Антропологии с прагматической точки зрения» Канта и написанию большого исторического введения к ней[3].

В 1960 году Фуко вновь вернулся во Францию, здесь он познакомился и начал совместную жизнь со студентом Высшей нормальной школы Даниэлем Дефером[3], который стал спутником Фуко до конца его жизни[4]. При этом оба считали необходимыми открытые отношения и порой встречались с другими партнёрами[7].

С октября 1960 по весну 1966 года[4] Фуко читал лекции по психологии в университете города Клермон-Ферран, при этом он жил в Париже и каждую неделю ездил в Клермон-Ферран[3]. Материал, излагавшийся Фуко на этих лекциях, лёг в основу его будущих книг, в частности книги «Слова и вещи»[4].

В 1961 году[7] была издана диссертация Фуко, которой он дал название Folie et déraison. Histoire de la folie à l’âge classique («Безумие и неразумие. История безумия в классическую эпоху»). Обе своих диссертации Фуко защитил в мае 1961 года и получил учёную степень доктора. Основная диссертация («История безумия») была удостоена бронзовой медали от Центра национальных научных исследований[3], и её издание принесло Фуко известность[9]. Издание кантовской «Антропологии», переведённой Фуко, состоялось в 1963 году[3].

В 1963 году вышли также книги Фуко «Раймон Руссель. Опыт исследования»[4] (о французском писателе, в то время ещё малоизвестном[3]) и «Рождение клиники: археология взгляда медика»[4]. Примерно в то же время Фуко пишет и публикует ряд статей об известных французских писателях: Роб-Грийе, Руссо, Ж. Верне, Флобере, Малларме[3], Батае, Бланшо, Клоссовски и других[4]. В этих статьях Фуко проявляет тяготение к модернизму[3].

В начале 1960-х годов Фуко стал популярным лектором, охотно приглашаемым на самые разные культурные мероприятия и во Франции, и в других странах[3]. В частности, на конференции 1964 года в Ройомоне, посвящённой Ницше, Фуко прочёл ставший знаменитым доклад «Ницше, Маркс, Фрейд»[4].

В 1965—1966 годах Фуко участвовал в разработке университетской реформы, проводимой под руководством министра национального образования Кристиана Фуше и премьер-министра Жоржа Помпиду. Реформа была принята в 1967 году[4].

В 1965 году Фуко отправился в Бразилию, где два месяца читал лекции в Сан-Паулу[3].

В 1966 году в издательстве Gallimard опубликована книга Фуко «Слова и вещи»[3] (Les Mots et les Choses), имевшая подзаголовок «Археология наук о человеке»[11] (Une archéologie des sciences humaines), которая, хотя и предназначалась в основном для философов и специалистов по истории науки, приобрела широкую популярность и стала бестселлером. К 1990 году во Франции было продано свыше 110 000 экземпляров этой книги, что для философской книги — крайняя редкость. После первой публикации книги в 1966 году рецензии на неё напечатали большинство парижских газет[3]; появилось большое количество статей и отзывов, посвящённых этой книге. «Слова и вещи» вызвали бурную и длительную полемику[4], оказали огромное впечатление на интеллектуалов во Франции и сделали Фуко харизматической фигурой[11].

В 1964 году Дефер отправился в Тунис, чтобы работать волонтёром. В 1966 году Фуко поехал вслед за ним[12] и до 1968 года жил в Тунисе, в маленьком городке Сиди-Бу-Саид неподалёку от столицы[3], преподавая в столичном университете философию[4], а также психологию, историю искусства и эстетику западной живописи[13]. Кроме лекций для студентов, он читал ещё и публичный курс о «человеке в западной философии». Каждую пятницу лекции Фуко посещали более двухсот слушателей, люди разных возрастов и профессий; эти лекции вызывали большой интерес у образованной части горожан[4].

В 1966—1967 годах Фуко и Ж. Делёз занимались подготовкой к печати перевода на французский полного собрания сочинений Ницше[2]. В 1967—1968 годах Фуко писал в Сиди-Бу-Саид книгу «Археология знания»[13].

Во время антиправительственных студенческих выступлений в Тунисе Фуко прятал у себя в доме студентов, опасавшихся арестов; у него во дворе тайно находилась принадлежавшая представителям оппозиции типография. За домом Фуко и его машиной началась слежка полиции; он получал угрозы, а также официальные предупреждения от тунисских властей[3]. Впоследствии, после возвращения в Париж, Фуко не раз приезжал в Тунис, чтобы выступить в поддержку своих бывших студентов, оказавшихся в тюрьме из-за политической деятельности[13].

В мае 1968 года, во время знаменитых событий в Париже — оппозиционных акций парижских студентов, которые в ходе этих акций захватили весь левый берег Сены, — Фуко находился в Тунисе и оттого не принял участия в майских событиях[7], о чём он глубоко сожалел. Уехав из Туниса, он окончательно поселился во Франции. Участвовал в организации экспериментального университета в Венсенне (входил в комиссию по подбору кадров)[3], созданного на восточной окраине Парижа, занял должность «председателя философского факультета» в нём[7]. Стремясь собрать в Венсенне «цвет современной философии», добился того, чтобы к созданному им философскому факультету присоединился ряд философов, в том числе Делёз[3]. В Венсенне Фуко создал первую во Франции кафедру психоанализа, пригласив туда главным образом психоаналитиков лакановского направления[2].

В этот период Мишеля Фуко начинает волновать его стареющая внешность, поэтому он решает побрить голову. Складывается знакомый всем образ философа: он стал носить белый свитер с воротником-поло и вельветовый костюм, «чтобы не надо было гладить»[7].

В конце 1960-х годов Фуко во многом разделял убеждения молодого поколения гошистов, сотрудничал с левыми радикалами, при этом, как и гошисты, относился крайне неприязненно к коммунистической партии. В новой политической ситуации его книга «История безумия в классическую эпоху», которую прежде воспринимали лишь как академическое исследование, переосмысливается многими в контексте антирепрессивного социального движения и воспринимается теперь как декларация гошистских идей[3].

В период своей работы в Венсенне Фуко участвовал во многих оппозиционных акциях, в частности в захвате студентами университета Венсенна 23 января 1969 года[3]. В этот день «комитет действия» лицея Сен-Луи организовал показ для лицеистов фильмов о событиях мая 1968 года, несмотря на запрет ректората. После показа лицеисты присоединились к митингующим, собравшимся рядом с лицеем во дворе Сорбонны. Вместе и те, и другие заняли ректорат внутри Сорбонны. Несколько сотен студентов из Венсенна и некоторые из преподавателей, решив проявить солидарность с этими группами, захватили здание собственного университета. Ночью уже две тысячи человек вступили в стычку с явившейся в здание Венсенна полицией. Сотни человек были арестованы, Мишель Фуко и Даниэль Дефер провели часть ночи в полицейском участке[4].

Два года работы в университете Венсенна оказались в какой-то мере переломными для Фуко. По словам Д. Эрибона, «…в этот период родился новый Фуко. Он уже не тот человек, который работал в министерской комиссии и принимал экзамены в Национальной школе администрации. Тот человек уходит в прошлое, забывается, а его место занимает ангажированный философ, получивший боевую закалку в Венсенне, участвующий в битвах на всех фронтах, деятельный и размышляющий. С 1969 года в Фуко начинают видеть воплощение интеллектуала-борца. Так формируется тот образ, к которому все привыкли: Фуко манифестаций и манифестов, „борьбы“ и „критики“, упрочивший свое положение и влияние благодаря кафедре в Коллеж де Франс»[4].

Темами лекций Фуко в университете Венсенна были «Дискурс сексуальности», «Конец метафизики», эпистемиология «наук о жизни» и философия Ницше. На его лекции собирались сотни слушателей[4].

В 1969 году вышла из печати книга Фуко «Археология знания», ставшая широко известной за рубежом, но встреченная резкой критикой в интеллектуальных кругах Парижа — это свидетельствовало о том, что автор уже стал очень значительным явлением французской культурной жизни[7].

В 1970 году Фуко получил должность профессора, заведующего кафедрой истории систем мысли в Коллеж де Франс, при этом ему отдали предпочтение перед также претендовавшим на должность заведующего кафедрой Полем Рикёром. С тех пор и вплоть до 1984 года (вплоть до своей смерти) Фуко читал в Коллеж де Франс лекции, обычно составлявшие циклы из двенадцати лекций. Эти лекции, читавшиеся каждую неделю с января по март, играли важную роль в интеллектуальной жизни Парижа. На них собирались настоящие толпы — как французы, так и иностранцы[3]; студенты, преподаватели, исследователи и просто интересующиеся[14]. Слушатели сидели и стояли даже в проходах. Один из слушателей, Ж. Петижан, отмечал: «В аудитории триста мест, но в неё набилось пятьсот человек, занимая каждый свободный дюйм пространства. Ступить некуда. Я сделал глупость, придя за сорок минут до начала лекции. В результате мне приходится стоять»[3]. Лекции Фуко получили мировую известность, к числу их слушателей относились, в частности, Леви-Стросс, Делёз, Фернан Бродель и другие известные личности[2].

Главный вход в Коллеж де Франс

С 1970 по 1975 год Фуко прочитал в Коллеж де Франс курсы лекций «Воля к знанию», «Пенитенциарные теории и учреждения», «Карающее общество», «Психиатрическая власть», «Ненормальные»; в 1975/76 учебном году им был прочитан курс лекций, называющихся «Нужно защищать общество», в 1977/78 году — курс под названием «Безопасность, территория, население», в 1978/79 году темой лекций стала политическая рациональность (иначе говоря, «либерализм» в том смысле, который Фуко вкладывал в это слово). С конца 1970-х годов Фуко посвящает лекции преимущественно теме «История сексуальности»[3]. В 1983/84 году темой лекций становится соотношение понятий «правдоречие» (parrhesia) и «забота о себе» в Древней Греции[4]. Лекции Фуко по сути являлись разработками для будущих книг, формулировкой проблем, которые он собирался рассматривать. Эти лекции ни в коей мере не дублировали книги Фуко, опубликованные при его жизни, и не были набросками будущих книг — даже в случаях, когда их темы совпадали. Прочитанные Фуко в Коллеж де Франс лекции имеют особенный статус, в них совершенно по-особому развит проект генеалогии взаимоотношений знания и власти, лёгший в основу работ Фуко с начала 1970-х годов и существенно отличающийся от проекта археологии дискурсивных формаций, характерного для его более ранних работ[14]. В дальнейшем, уже после смерти Фуко все эти курсы лекций были опубликованы в издательстве Gallimard (публикация их длилась с 1997 по 2015 год).

Лекции Фуко читал по средам, а в понедельник проводились семинары, которые обычно посещало свыше сотни человек. Например, в 1970/71 учебном году темой семинара были уголовные наказания во Франции XIX века, в 1973/74 году участники семинара анализировали две темы: психиатрическая экспертиза и архитектура госпитальных учреждений XVIII века (результатом стало издание коллективного труда «Исцеляющие машины»), в 1974/75 году опять обсуждалась психиатрическая экспертиза, в 1977/78 — «всё, что ведёт к усилению власти государства», в 1979/80 — юридическая мысль конца XIX века. В 1982 году Фуко перестал проводить семинары, вместо этого удвоилось число лекционных часов[3].

В 1970 году Фуко побывал с лекциями в Токио, затем в Калифорнийском университете в Беркли[7]; в 1971 году читал цикл лекций в городе Буффало в Соединённых Штатах[3].

В начале 1971 года[2] была создана «Группа информации по тюрьмам», под манифестом которой подписалось несколько человек, в том числе Фуко[3]. Группу организовали по его инициативе[4], причиной её создания стали участие Дефера в запрещённой революционной организации La Gauche prolétarienne («Левые пролетарии») и арест некоторых из участников этой организации, оказавшихся в тюрьмах[7]. Целью создания «Группы информации по тюрьмам» были сбор и предание гласности информации о положении заключённых в тюрьмах[2], привлечение внимания общества к жестоким условиям их содержания[7]. 8 февраля Фуко зачитал манифест, публично объявив о возникновении группы, на пресс-конференции в капелле Святого Бернара[4].

Фуко стал лидером «Группы информации по тюрьмам», и на работу в ней у него уходило много времени. В манифесте он указал свой парижский адрес, и каждый день к нему приходили недавно освободившиеся заключённые и их жёны, которых Фуко тщательно опрашивал — итогом этих опросов стали сотни анкет[3]. Группа выпускала брошюры[4], привлекала для участия в своей работе сочувствующих специалистов (врачей, юристов и социальных работников)[12], организовывала митинги, демонстрации, театральные представления. Она получила массовую поддержку во всей стране: в различных городах стали создаваться дочерние комитеты группы, количество её членов увеличилось почти до трёх тысяч человек[3].

Благодаря существованию группы и её успешности возникли и другие организации подобного рода: «Группа информации о здравоохранении», «Группа информации о психиатрических больницах», «Группа информации и поддержки рабочих-иммигрантов». Затем была создана первая во Франции организация заключённых (Инициативный комитет), у которой появилось собственное печатное издание. Благодаря этому исходная задача «Группы информации по тюрьмам» оказалась в какой-то мере решена, и Фуко вышел из её состава. В декабре 1972 года группа самораспустилась[2].

1 мая 1971 года полицейские задержали и жестоко избили Фуко и Жана-Мари Доменака у ворот парижской тюрьмы «Санте», где они раздавали листовки[3], призывавшие уничтожить криминалистические досье[4]. Фуко подал жалобу в суд, однако суд отказался возбудить дело[3].

27 ноября 1971 года Фуко участвовал в демонстрации, организованной в целях борьбы против расизма, на углу улиц Полонсо и Гут-Д’Ор в арабском квартале Парижа. На той же демонстрации присутствовал Сартр, и оттого она носила мирный характер (полиции была дана инструкция не трогать Сартра). Во время этого выступления была создана знаменитая серия фотографий Фуко: Фуко и Сартр с микрофонами в руках. В те же дни Фуко и ещё несколько человек создали комитет «Джелали» с целью изучения условий жизни в арабском квартале и юридической помощи иммигрантам. При этом сам Фуко, несмотря на давление нескольких входящих в комитет рабочих-арабов, всё же занимает отчётливо произраильскую позицию[4].

В 1971 году Мишель Фуко в эфире нидерландского телевидения участвовал в дебатах с Ноамом Хомским[15].

В 1972 году Фуко побывал с лекциями в США (в Нью-Йорке и в Миннесоте). Посетил тюрьму штата Нью-Йорк «Аттику»[3], где незадолго до этого прошёл бунт заключённых[4].

16 декабря 1972 года полицейские задержали и избили Фуко во время демонстрации, посвящённой памяти рабочего-алжирца Мохаммеда-Диаба, убитого в полицейском участке[3].

В 1972 году при участии Фуко была создана «Группа информации по здоровью» (фр. Groupe d'Information sur la Santé), в конце 1972 года обнародован её манифест, написанный несколькими участниками, в том числе Фуко. Группа занималась расследованием отравления рабочих фабрики в Лионе, протестовала против злоупотреблений врачебной властью[3].

Теме правосудия и тюрьмы посвящены многие тексты Фуко: предисловия, статьи, интервью, дебаты, выступления на конференциях. В 1973 году Фуко вместе с небольшой исследовательской группой опубликовал книгу о Пьере Ривьере, юноше, в начале XIX века осуждённом за убийство своих матери, брата и сестры. В книгу вошли записки самого Ривьера, материалы следствия и психиатрических консультаций, данные о нахождении Ривьера в тюрьме и др.[4]

31 марта 1973 года Фуко участвовал в демонстрации в Бельвиле и Менильмонтане против «циркуляра Фонтане», который ограничивал права мигрантов на жительство и на работу. Мишель Фуко и Клод Мориак находились на этой демонстрации в первых рядах.

В 1973 году в коллективном сборнике Crimini di pace была опубликована статья Фуко, написанная им с целью поддержать Франко Базалью, подвергшегося в Италии судебным преследованиям. В числе авторов сборника оказались также Сартр, Хомский, Р. Кастель[4].

В 1973 году Фуко побывал с лекциями и докладами в Бразилии, где он также участвовал в пресс-конференциях и посещал психиатрические больницы, в которых беседовал с пациентами и врачами. Выступая в Бразилии, Фуко развивал идеи книги «Анти-Эдип» Ж. Делёза и Ф. Гваттари[3]. В 1974 году он вновь посетил Бразилию по приглашению Института социальной медицины при медицинском факультете в Рио-де-Жанейро[4].

В 1975 году была опубликована книга Фуко «Надзирать и наказывать», имевшая подзаголовок «Рождение тюрьмы». Книга получила огромное количество откликов[4], стала чрезвычайно популярной в короткие сроки[11]. Тираж её разошёлся очень быстро, и к концу года её издали второй раз[3]. В 1977 году книга вышла на английском языке под заголовком Discipline and Punish: The Birth of the Prison. Примерно в те же годы были изданы англоязычные переводы других книг Фуко, и англоязычные читатели восприняли его как ведущего критического мыслителя своего времени[11].

В мае 1975 года Фуко прочёл две лекции и провёл семинар в Калифорнийском университете в Беркли. В этих выступлениях, из которых сохранились только фрагменты, проявился интерес Фуко к истории сексуальности[3].

Осенью 1975 года[3] Фуко в связи с вынесенным в Испании смертным приговором одиннадцати противникам режима Франко[2] участвовал в акциях протеста против франкистского режима, в том числе в пресс-конференции, организованной в Мадриде; испанские полицейские воспрепятствовали проведению пресс-конференции, задержав Фуко и других её участников, и посадили их в самолёт, взявший курс на Париж[3]. Петиция против смертного приговора была опубликована в прессе и зачитана на пресс-конференции в Мадриде; несмотря на это, смертный приговор одиннадцати испанцам привели в исполнение — однако акция, в которой участвовал Фуко и другие представители французской интеллигенции, привела к прошедшим по всей Европе демонстрациям в поддержку испанских оппозиционеров[2].

В том же году Фуко опять выступал с лекциями в Бразилии (в Рио-де-Жанейро и в Сан-Паулу), говоря о проблемах урбанизации и роста преступности[3]. В 1976 году он ещё раз приехал в Бразилию с циклом лекций[4].

В ноябре 1975 года Фуко участвовал в конференции, посвящённой «контркультуре» и проходившей в Тичерс-колледже в Нью-Йорке. Доклад Фуко на конференции был посвящён тематике сексуальности[4].

В этот период своей жизни Фуко предпринимал немало действий по оказанию помощи диссидентам из Восточной Европы. В частности, в 1976 году он, выступая по телевидению, рассказал о деле М. Штерна из Винницы, обвинённого во взяточничестве и приговорённого к восьми годам принудительных работ после того, как двое его сыновей эмигрировали в Израиль, а сам он отказался заставить их остаться в СССР. Выступление Фуко привело к тому, что делом Штерна заинтересовались представители Международной конференции в Хельсинки, и в итоге Штерн был освобождён[3].

В середине 1970-х годов Фуко начал работу над многотомным трудом «История сексуальности». Первоначально планировалось написать шесть томов[3], однако в итоге вышли из печати только четыре. В 1976 году был опубликован первый том «Истории сексуальности», под названием «Воля к знанию». Книга сразу же вызвала интерес у широкого круга исследователей, занимающихся анализом проблем пола и социального конструирования сексуальности[11]. Тираж книги разошёлся очень быстро, и издательство выпускало всё новые тиражи этого тома[3]. К июню 1989 года количество проданных экземпляров достигло ста тысяч[4].

В 1977 году Фуко участвовал в акциях в защиту адвоката из ФРГ Клауса Круассана, обвинявшегося властями ФРГ в превышении полномочий при защите клиента, и выступал против выдачи французскими властями Круассана властям ФРГ. Во время одной из этих акций полицейские избили Фуко, сломав ему ребро, однако на следующий день он вновь отправился на демонстрацию в поддержку Круассана[3].

В июне 1977 года во время пребывания в Париже Л. Брежнева Фуко и Пьер Виктор организовали встречу французских интеллектуалов с советскими диссидентами. Среди пришедших на встречу диссидентов были Л. Плющ, А. Синявский, А. Амальрик, В. Буковский и М. Штерн; французских гостей, в том числе журналистов, на встречу явилось много — в частности, пришли Сартр, Симона де Бовуар, Ролан Барт[4].

В апреле 1978 года Фуко побывал в Японии, где он читал публичные лекции, посетил тюрьму в префектуре Фукуока и обучался медитации в древнем храме в Киото, а также общался с японскими социал-демократами[3].

В 1978 году под редакцией Фуко в издательстве Gallimard были опубликованы воспоминания Эркюлина Барбена — гермафродита, жившего в XIX веке. В мае 1978 года Фуко также прочёл доклад на тему гермафродитизма на конгрессе, который организовала ассоциация сексуальных меньшинств[3].

С сентября 1978 года статьи Фуко, в частности репортажи о революции в Иране, печатались в миланской газете Corriere della sera в рубрике «Расследования Мишеля Фуко». В сентябре — октябре 1978 года он дважды побывал в Тегеране[3].

В марте 1979 года в квартире Фуко была организована пресс-конференция по израильско-палестинской проблематике, однако сам он на этой пресс-конференции отсутствовал[4].

В июне 1979 года Фуко участвовал в организации пресс-конференций в поддержку беженцев из Вьетнама[3].

В конце 1970-х — начале 1980-х годов Фуко становится чрезвычайно популярным в США (в Time по этому поводу писали о «культе Фуко»). В октябре 1979 года он прочёл ряд лекций, посвящённых тематике человеческих ценностей, в Стэнфордском университете близ Пало-Альто (Калифорния); в октябре 1980 года читал цикл лекций «Истина и субъективность» в университете Беркли. Лекции Фуко посещало огромное количество слушателей. Дж. Миллер в связи с этим писал (о лекции в Беркли): «Они собрались за час, заполнив все места в большом холле. И тем не менее люди продолжали подходить. Вскоре ещё несколько сотен человек собрались снаружи и пытались проникнуть в холл. Подтянулась полиция. Двери заперли. Разъярённая толпа снаружи кричала и напирала на двери»[3].

В 1980 году при участии Фуко была создана правозащитная организация Association Défence Libre, которая продолжала дело «Группы информации по тюрьмам», и выпущена коллективная брошюра этой ассоциации, подвергавшая критике судебные злоупотребления[3].

В 1981 году Фуко выступил в защиту Жака Деррида, который, поехав в Прагу на организованный диссидентами семинар, подвергся там аресту за «распространение наркотиков». По Франции прокатилась волна протестов; Фуко был одним из первых интеллектуалов, кто подписался в защиту Деррида, также он поддержал его в своём выступлении на радио. Через несколько дней Деррида освободили, и он вернулся во Францию[4].

В октябре 1981 года Университет Южной Калифорнии организовал конференцию «Знание, Власть, История. Междисциплинарные исследования работ Мишеля Фуко», широко освещавшуюся СМИ. Фуко присутствовал на этой конференции и в последний её день, 31 октября, выступил с речью[3].

В декабре того же года в связи со введением генералом В. Ярузельским военного положения в Польше Фуко и знаменитый социолог Пьер Бурдьё составили текст воззвания, в котором осуждался режим Ярузельского. Воззвание напечатала газета Libération, его текст зачитал Ив Монтан в передаче радиостанции «Европа 1»[3]. Под воззванием появлялись всё новые подписи, газета Libération публиковала списки подписавшихся. Сотни людей в своих письмах в газету выразили согласие с воззванием[4]. Фуко активно участвовал в пропагандистской кампании против режима Ярузельского[16] и принимал участие в поставке в Польшу медикаментов, продуктов, книг и оборудования для типографии, он также работал во французском комитете поддержки польского движения «Солидарность»[3]. В октябре 1982 года он отправился в двухнедельную поездку, сопровождая грузовик организации «Врачи Мира», ехавший с гуманитарной помощью в Польшу[16].

В мае 1982 года Фуко прочитал цикл лекций в Лёвене (Бельгия), летом того же года провёл семинары в Торонто. Также он был приглашён на симпозиум по психиатрии в Монреале и участвовал в этом симпозиуме, а затем побывал в Нью-Йорке и дал там несколько интервью[3].

В октябре 1982 года Фуко проводил семинар, длившийся три недели, в Вермонтском университете (США). В апреле 1983 года он опять отправился в Беркли и прочёл там открытую лекцию; осенью того же года прочёл там курс лекций. Лекции в Вермонте и в Беркли были посвящены теме «Забота о себе» (под таким названием в дальнейшем выйдет третий том «Истории сексуальности»)[3]. Весной 1983 года Фуко снова выступил в Беркли; на его лекцию, посвящённую теме «Культура самого себя», собралось две тысячи человек. Осенью того же года Фуко читает в Беркли для студентов лекции и проводит семинары[4].

Осенью 1983 года Фуко и ещё несколько человек создали внепартийную группу под названием «Академия Тарнье», задачами которой являлись сбор информации по той или иной конкретной проблеме и поиск возможностей публичных действий. Заседания группы посвящались отдельным политическим проблемам: Ливан, Афганистан, Польша и пр.[4]

Последние полтора года своей жизни Фуко страдал частыми, ослабляющими его заболеваниями, его мучили головные боли, приступы лихорадки и постоянный сухой кашель. По мнению биографов Фуко[3] (хотя и не все биографы разделяют это мнение)[4], он знал, что страдал СПИДом. Тем не менее никто из врачей вплоть до самой его смерти так и не поставил этого диагноза. Анализ крови на специфические антитела к ВИЧ в то время ещё широко не применялся. Как утверждал Дефер, Фуко ещё с декабря 1983 года знал, что умирает, был уверен, что врачи ему не помогут, и очень интенсивно работал[3]. С начала 1984 года Фуко чувствует себя всё хуже, он признавался: «Я всё время словно в тумане»[4].

Могилы Мишеля Фуко, его матери и отца на кладбище в Вандёвр-дю-Пуату

В 1984 году, незадолго до смерти Фуко выходят второй и третий тома «Истории сексуальности». Последние недели Фуко напряжённо работал над доработкой четвёртого тома и планировал опубликовать его осенью 1984 года. Однако незадолго до своей смерти Фуко письменно воспретил все посмертные публикации своих неизданных работ[3]. По этой причине четвёртый том «Истории сексуальности», носящий название «Признания плоти», длительное время после смерти Фуко не публиковался, хотя написан он был раньше второго и третьего — подготовив второй и третий том, Фуко занялся переработкой четвёртого. Он испытывал головокружения, постоянное чувство усталости, но тем не менее в спешке редактировал четвёртый том, читал корректуру второго и третьего, посещал библиотеку, сверяя цитаты[4].

2 июня Фуко упал в обморок и был госпитализирован. Сначала его поместили в частную клинику, затем госпитализировали в Сальпетриер[3]. У него обнаружили сепсис, осложнённый неврологическими проявлениями. В результате лечения антибиотиками состояние Фуко вначале улучшилось, и он почувствовал себя бодро, смог ознакомиться с первыми отзывами на вышедшие тома «Истории сексуальности»[4]. Однако 24 июня наступило резкое ухудшение состояния, и на следующий день Мишель Фуко скончался[3].

Новости о смерти философа были опубликованы во всех парижских газетах, газета Libération посвятила Фуко восемь страниц и через несколько дней напечатала статью, повествовавшую о его жизни. Во дворе больницы Сальпетриер, чтобы проводить Фуко, собралось несколько сот человек[4], в том числе известные философы, деятели искусства, польские диссиденты[3]. 29 июня Фуко похоронили на маленьком кладбище в Вандёвр-дю-Пуату, присутствовали немногие: в основном члены семьи и близкие друзья[4].

Понятие автора, согласно Фуко, отнюдь не так очевидно, как обычно считается[18]. Автор — это лишь функциональный принцип[7], а не метафизическая величина, не безусловная константа. Текст можно анализировать как самостоятельный объект, в котором отнюдь не всегда высказывается и выражает себя автор[18].

Автор представляет собой лишь функцию дискурсов[18]: имя автора выполняет установленную роль по отношению к дискурсам, позволяя классифицировать тексты, группировать их и приводить в определённое отношение между собой. Это позволяет отделить тексты, например, Гиппократа от текстов других авторов. В некоторых видах дискурсов (например, литературоведческих исследованиях) понятие автора традиционно играет большу́ю роль, в отличие от, например, исследований в области физики, и можно говорить, что гуманитарные науки — литературоведение, история, философия и пр. — продуцируют объекты, обозначаемые как «автор», «текст» и др.; будь эти дискурсы иными, они продуцировали бы иные объекты[18].

Археология — это метод, позволяющий раскрыть структуру мышления, определяющую рамки концепций определённой эпохи. Наилучшему достижению цели способствует изучение подлинников документов этого периода[7].

Археология являет собой вариант строгого анализа дискурса, она исследует его. Археология — это то, что Фуко противопоставил традиционному историческому описанию (истории идей). Поиск поля возможностей того или иного дискурса ведётся археологическим способом, не похожим на привычный исторический или документальный. Дискурсы подвергаются анализу не как совокупность законов, а как практики, всё время образующие объекты, о которых они говорят.

Архив — это общая система формирования и преобразования высказываний. Это закон для всего того, что может быть сказано; система, которая управляет появлением высказывания, благодаря которой высказывание приобретает статус единичного события.

При помощи архива всё сказанное сочетается между собой и сохраняется. Архив определяет систему высказываемости «высказывания-события» в его материальном воплощении. Он является системой функционирования «высказывания-вещи» и определяет тип его актуальности.

Архив различает дискурсы в их многообразном существовании.

Язык определяет систему построения возможных предложений. Архив устанавливает особый уровень между языком и тем, что пассивно накапливает произнесённые слова.

Как пишет Фуко в книге «Археология знания», невозможно дать исчерпывающее описание архива. Человек, сколько бы он ни старался, не может описать свой собственный архив.

Фуко выделяет два типа власти: власть-господство и дисциплинарная власть (последняя получает всё большее распространение в Новое время)[27]. Если при старом режиме существования власти она была сосредоточена в королевском теле и обладала всеми характерными для него признаками, такими как блеск коронации и казней[28], то при современном режиме власти она рассеяна по всему социальному пространству и не имеет единого истока[29], будь то классы, элита или партии, народ или выборные представители народа[28]. Власть анонимна и неуловима, она пронизывает всё общество, распространяясь и на угнетаемых, и на угнетающих[29].

При этом неверно было бы сделать вывод, что дисциплинарная власть характерна лишь для общества последних веков: напротив, такого рода власть существовала уже в первых монастырях, а в период с XVI по XVIII век возникают разнообразные дисциплинарные практики. И всё же лишь с конца XVIII века дисциплина начинает определять сам режим существования власти, и классические дисциплинарные институты (например, тюрьма, психиатрическая лечебница, больница) окончательно формируются только в начале XIX столетия. Отсутствие королевской власти, согласно Фуко, не означает народного самоуправления: в условиях отсутствия королевской власти власть перераспределяется не от короля к народу, а от единственного центра к многочисленным центрам — дисциплинарным институтам. При этом агентами (но не субъектами) власти, практикующими дисциплину, становятся медики, психиатры-эксперты, организаторы промышленного производства и школьного образования. Власть не принадлежит им, а вписана в сами институты — Фуко подчёркивает, что «важны как раз сами властные отношения, действующие независимо от индивидов, в руках которых сосредоточена государственная власть»[28].

Как отмечает Фуко, к основным функциям власти нового типа относятся надзор, наблюдение, контроль и т. п. Он также утверждает, что власть тесно связана со знанием: «Нет отношения власти без коррелятивного образования поля знания, как нет знания, которое в то же время не предполагает и не образует отношения власти»[29]. Власть «выражает себя не через право, а через определённую технику власти, с помощью не закона, а нормы, посредством не наказания, а контроля, и осуществляет себя на таких уровнях и в таких формах, которые выходят за пределы государства и его аппарата». Основными объектами и целями дисциплинарной власти являются тела людей, которые благодаря методичной работе власти над человеческим телом превращаются в «послушные тела». Тело подвергается дрессировке, власть стремится к наилучшему использованию его сил и способностей, повышению его полезности и управляемости[30].

Генеалогия Фуко во многом обязана ницшеанской генеалогии. Обе они открывают множественные истоки нынешней конфигурации практик, точки пересечения этих практик и историческую случайность их современной взаимосвязи, демонстрируя этим, что нынешняя конфигурация — в сущности, далеко не единственно возможная. Также обе генеалогии пытаются открыть «низменные первоистоки» современной конфигурации, показывая то, как она была сформирована подчас с помощью насилия и кровопролития, и анализируя лежавшие в её основании далеко не самые возвышенные мотивы и интересы. Генеалогия Фуко исследует развитие практик во времени, их пересечения, наложения и взаимосвязи. Иными словами, если археология исследует сам дискурс, то генеалогия — практики этого дискурса.

У Фуко дискурс — это и то, что создано из совокупностей знаков, и совокупность актов формулировки, ряд предложений или суждений. Дискурс создан совокупностью последовательностей знаков, представляющих собой высказывание; дискурс — это совокупность высказываний, которые подчиняются одной и той же системе формирования. При этом дискурс — не только текст или речь; вернее можно было бы сказать, что он представляет собой текст вместе с той социальной практикой, к которой текст относится и которая предопределяет особенности речевых высказываний[18].

Дискурс создан ограниченным числом высказываний. Он историчен. Его можно назвать фрагментом истории, её единством и прерывностью. Как отмечал Поль Вен, под дискурсом Фуко подразумевает «наиболее точное, наиболее сжатое описание исторической формации в её чистоте, выявление её максимально индивидуального отличия», дискурс «есть, собственно, то, что не говорится и остаётся подразумеваемым», он «есть та невидимая часть, та немыслимая мысль, в которой обретает самобытность каждое событие истории»[19].

Любой объект — например, безумие — может быть исследован на основе материалов дискурсивных практик, которые также называются «речевыми». Вне, независимо или до появления самих практик объект не существует: само возникновение дискурса определённого типа продуцирует соответствующий предмет или понятие[18].

Дискурсивные практики — это совокупность анонимных исторических правил, устанавливающих условия выполнения функций высказывания в данную эпоху и для данного социального, лингвистического, экономического или географического пространства. Эти правила, или дискурсивные практики, всегда являются определёнными во времени и пространстве.

Дискурсивные практики выполняют ту же функцию, что и эпистема.

Понятие, предложенное Фуко в противоположность традиционному «историзму». По мнению Фуко, каждой эпохе присуща своя история, сразу же и внезапно «открывающаяся» в её начале и так же внезапно «закрывающаяся» в её конце. Для каждой эпохи характерно то, что она ничем не обязана предшествующей и не передаёт никакие свои особенности последующей эпохе: истории свойственна «радикальная прерывность»[29].

Излюбленный термин комментаторов Фуко, но редко встречающийся у самого автора.

Эпистема — это исторически изменяющаяся структура, которая определяет условия возможности мнений, теорий или наук в каждый исторический период; структура мышления, выражающая образ мыслей, присущий определённой исторической эпохе, и формирующая надындивидуальный порядок: фундаментальные языковые коды, схемы восприятия, иерархии практик[31]. Эпистема представляет собой исторически обусловленное культурно-когнитивное априори[комм 1], совокупность правил и отношений в конкретных месте и времени, формирующих условия существования исторических форм культуры и знания[33][34]. Она включает набор дискурсивных практик, создающих аппарат производства знания[34].

Фуко вводит различение между знанием и познанием (фр. savoir и connaissance, англ. knowledge и knowing); уровень эпистемы (знание) предшествует научным дискурсам (познание) и, следовательно, делает возможным их существование: введённая Фуко «археология» изучает не поверхностные изменения, а глубинные события[35]. Эпистема не является совокупностью знаний или особенностями исследований какой-либо эпохи; она не обладает универсальной значимостью, а, напротив, строго ограничена изучаемыми дискурсами[32][36].

Лежащие в основе эпистемы скрытые структуры определяют порядок воплощения «вещей» в «словах»; структуры дискурсивных практик различаются в зависимости от уровня организации мышления или культуры[37]. Важными свойствами эпистемы являются связь между её элементами и синхрония[32]. Составляя систему невидимых правил, эпистема не только определяет «порядок среди вещей», но и позволяет объяснить появление тех или иных форм знания в тот или иной исторический период[38].

Фуко выделял в Новом времени три эпистемы: возрожденческую (Ренессанс, XVI век), классическую (XVII—XVIII века) и современную (с рубежа XVIII—XIX веков до настоящего времени)[37][комм 2]. Поскольку история дискурсов не является историей линейных и прогрессивных изменений, то переход от одной эпистемы к другой происходит через разрывы и прерывности, хотя механизм перехода остаётся неясным; изменения структур не управляются: Фуко говорит о «загадочном глубинном событии»[32][35]. Та или иная научная дисциплина оказывается ближе к другим наукам в рамках эпистемы, чем к той дисциплине, которую она сменяет или которой предшествует[32].

«Историю безумия в классическую эпоху» (Histoire de la folie à l’âge classique, 1961) Фуко написал в тот период, когда он был директором «Французского дома» в Швеции. Первое издание книги вышло под названием «Безумие и неразумие. История безумия в классическую эпоху»[40] в парижском издательстве Plon в мае 1961 года. Английский перевод её сокращённого варианта, выпущенного на французском языке в 1964 году в карманном формате, появился в 1965 году под названием «Безумие и цивилизация: История сумасшествия в век разума»[41] с предисловием Дэвида Купера в серии «Исследования по экзистенциализму и феноменологии», составителем которой был Рональд Лэйнг[4].

В своей книге Фуко на обширном документальном материале исследует социальные процессы и культурный контекст, в рамках которых происходило возникновение и становление психиатрии, в частности формирование учреждений, явившихся непосредственными историческими предшественниками современных психиатрических больниц. Фуко подвергает анализу социальные представления, идеи, практики, институты, искусство и литературу, существовавшие в западной истории и имевшие отношение к формированию в ней понятия безумия.

Фуко начинает своё описание с эпохи Средневековья, обращая внимание на практику социального и физического изгнания прокажённых, принятую в обществе того времени. Автор утверждает, что с постепенным исчезновением проказы безумие заняло эту нишу.

Начиная с эпохи Высокого Средневековья и до конца Крестовых походов количество проклятых селений — лепрозориев по всей Европе неуклонно росло. Согласно Матвею Парижскому, в христианском мире в целом их насчитывалось до 19 тысяч […]. На исходе Средних веков западный мир избавляется от проказы […]. Поначалу проказа передаёт эстафету венерическим болезням. В конце XV в. они, словно законные наследники, приходят на смену лепре […]. На самом деле истинными наследниками лепры выступают не они, а другой, весьма сложный феномен, который войдёт в сферу медицинских интересов ещё очень нескоро. Этот феномен — безумие. Однако для того, чтобы это новое наваждение заняло место проказы в ряду многовековых страхов и стало, подобно ей, вызывать по отношению к себе реакцию отторжения, исключения, очищения — ему, впрочем, очевидным образом родственную, — потребуется длительный, продолжающийся около двух столетий, латентный период[42].

Очевидным свидетельством отторжения являются «корабли безумия», на которых в открытое море отправляли сумасшедших в XV веке. В XVII же веке имел место процесс, который Фуко называет «великим заключением»: на смену «кораблям безумия» приходят «дома умалишённых», то есть признаваемые душевнобольными граждане подвергаются заключению в специальных институционализированных учреждениях. Фуко поясняет, что изоляция возникла как явление европейского масштаба, порождённое классической эпохой (Новым временем) и ставшее её характерной приметой:

Классическая эпоха изобрела изоляцию, подобно тому как Средневековье изобрело отлучение прокажённых; место, опустевшее с их исчезновением, было занято новыми для европейского мира персонажами — «изолированными» […]. Ибо изоляция оказалась явлением европейского масштаба […]. Огромные богадельни и смирительные дома — детища религии и общественного порядка, поддержки и наказания, милосердия и предусмотрительности властей — примета классической эпохи: подобно ей, они явление общеевропейское и возникают с ней почти одновременно[42].

Далее Фуко очерчивает предпосылки появления изоляции, связывая их прежде всего с возникшей перед властями задачей принудить изолированных к труду и обеспечить надлежащий общественный порядок:

Прежде чем изоляция приобрела тот медицинский смысл, какой мы придаём ей сейчас — или, во всяком случае, какой нам угодно ей приписывать, — она преследовала цели, весьма далёкие от врачевания. Необходимость в ней была продиктована императивом обязательного труда. Там, где наша филантропическая душа жаждет увидеть знаки доброты и заботы о больных, на деле обнаруживается лишь одно — осуждение и обвинение праздных. Вернёмся к самому началу «Заточения», к тому королевскому эдикту от 27 апреля 1656 г., которым был основан Общий госпиталь. Перед этим учреждением сразу ставилась задача препятствовать «нищенству и праздности как источнику всех и всяческих беспорядков»[42].

По словам Фуко, изоляция использовалась с двумя различными целями, которые были обусловлены социально-экономическими причинами, однако так и не были достигнуты:

Классическая эпоха использует изоляцию двояко, отводит ей двойную роль: с одной стороны, она должна способствовать уничтожению безработицы либо по крайней мере её наиболее очевидных социальных последствий, а с другой — сдерживать цены, когда их рост становится угрожающим. Изоляция призвана воздействовать поочерёдно то на рынок рабочей силы, то на цену продукции. В действительности же смирительные дома, по-видимому, не дали ожидаемого результата. Поглощая безработных, они главным образом маскировали их нищету и позволяли избежать социальных и политических неудобств, причиняемых их волнениями; однако, распределяя их по принудительным мастерским, дома эти способствовали росту безработицы в прилегающих регионах или в соответствующих секторах экономики. Что же касается их влияния на цены, то оно не могло не быть искусственным, ибо рыночная цена произведённых в них продуктов никак не соотносилась с себестоимостью — если учитывать затраты на содержание пансионеров[42].

Неразумные подвергаются исключению от имени Разума, который берёт на себя полномочия по сохранению социального порядка.

Безумцами считались лица, понесшие поражение в своих гражданских правах. До XVIII века не проводилось более детального различения в области неразумия. Поэтому в число безумцев, или неразумных, включались преступники, тунеядцы, извращенцы, больные венерическими заболеваниями и, наконец, помешанные. Основанием для внутренней дифференциации в области неразумия стала практика исправительных работ.

В следующем столетии сумасшествие начинает рассматриваться как противоположность Разума. То есть медицинское знание оказывается способным сформулировать представление о безумии лишь к концу XVIII века. До этого времени не существовало никакого теоретического рассмотрения психических заболеваний. И, наконец, в XIX веке безумие стало рассматриваться как психическое расстройство. Безумцы стали постепенно превращаться в больных.

Социальная практика изоляции неразумия лишает безумие присущего ему места в культуре. Фигура безумца исчезает с рынков и площадей. Важнейшим инструментом медицинской объективации безумия становится взгляд психиатра. Вторым важным фактором становится новый режим, применяемый теперь в лечебницах, в котором труд помешанных становится ведущим элементом. Авторитет врача укрепляется, и он уже начинает играть роль Отца для своих пациентов.

Фуко также утверждает, что безумие потеряло свою функцию определителя границ общественного порядка и указателя истины, будучи заглушённым Разумом. Автор изучает научные и «гуманные» подходы к лечению сумасшествия, в частности Филиппа Пинеля и Сэмюэля Тьюка. В работе Фуко заявляется, что эти методы ничуть не в меньшей степени носят характер контроля, чем те, которые использовались в предыдущие века. В «убежищах» Тьюка пациенты подвергались наказаниям до тех пор, пока не научались действовать «разумно». Подход Пинеля подразумевал широкое использование аверсивной терапии, включая такие приёмы, как холодный душ и применение смирительной рубашки. По мнению Фуко, подобные методы основываются на повторении актов насилия до тех пор, пока модели надзора и наказания не усваиваются пациентом.

Интерес Фуко к психиатрии не ограничивался рассмотрением её исторических и теоретических вопросов. Фуко принимал участие в конкретных действиях по преобразованию системы психиатрической помощи. В частности, в 1971 году Фуко примкнул к группе итальянских психиатров, сделавших психиатрические больницы предметом критики и полемики, и написал статью для сборника Crimini di pace («Беспорядки»)[43], чтобы поддержать Ф. Базалью, столкнувшегося с итальянским правосудием[4][44].

В книге «Рождение клиники: Археология врачебного взгляда» (Naissance de la clinique: une archéologie du regard médical, 1963) Фуко прослеживает возникновение клинической медицины в период Великой французской революции. Появление клиник коренным образом меняет подход врача к объекту лечения. Уже в это время клиника стала выполнять такую важнейшую для неё функцию, как контроль над телом и сознанием индивида со стороны власти[45]. Фуко подчёркивает, что медицина лишилась способности слушать пациента, а взамен выработала методы «объективного» наблюдения за процессом болезни в его теле. Место говорящего пациента заняло безмолвное тело, труп; «слушающая» медицина сменилась «наблюдающей»[46]. Врач теперь предпочитает лечить отдельные органы пациента, а не человека в целом[47].

Язык медицинских трактатов в XVIII и в XIX веке различен. Медицинское мышление XVIII столетия было классификаторским и следовало за общей приверженностью естественных наук к Проекту Универсальной Таблицы, а методом медицинского теоретизирования была нозография. Центральным объектом являлась болезнь. Ей следовало дать имя и расположить в общей таблице, рядом с другими болезнями. Иными словами, классифицировать.

Причины, по которым на рубеже XVIII—XIX веков возникает клиника как особое медицинское учреждение, — в осознанно поставленной общегосударственной задаче охраны общественного здоровья, в необходимости контроля за работой врачей, разоблачения шарлатанства, защиты законом потерпевших, изменении социального статуса пациента и др. В результате происходит перестройка самого «пространства» болезни: лечение пациента — теперь уже не столько дело семьи, сколько задача на уровне всего общества[48].

Болезнь абстрагировалась от самого индивида. Максимально приемлемой средой для её медицинского изучения была семья. К тому же пребывание больного индивида в семейном кругу снимало с общества дополнительную нагрузку и необходимость заботиться о нём. Однако со временем общество прониклось убеждением о необходимости самого широкого распространения медицинских знаний. Когда стало понятно, что классификаторскому образу мышления не справиться с феноменом эпидемических заболеваний, появилась необходимость в статистическом стиле мышления.

Клиника становится областью научного знания, формирующегося на основе метода непосредственного наблюдения за болезнью. Объектом изучения оказывается больной, то есть тело, в котором присутствует болезнь. Благодаря проведению вскрытий развивается патологическая анатомия. Тело рассматривается как состоящее не только из органов, но ещё и из тканей, в которых могут проявляться отклонения. Болезнь становится патологией.

Меняется и отношение к смерти. Смерть — это уже не разложение живого организма, но анализ, позволяющий узнавать о жизни. Отношение к последней тоже трансформировалось. Жизнь не является формой организма, в противоположность прежнему мнению, но организм оказывается видимой формой жизни.

Первые десятилетия XIX века становятся временем заката «медицины болезней» и рождением «медицины патологических реакций». Клиническая медицина приводит западную науку к новому объекту, а именно — к человеческому индивиду.

Название этой работы в оригинале — Les Mots et les Choses. Une archéologie des sciences humaines (на английском языке работа была опубликована под названием The Order of Things). «Слова и вещи» — это одна из самых трудных и неоднозначных работ французского мыслителя. В процессе её написания у Фуко уже сложился план книги «Археология знания». Поэтому одновременно с основной задачей книги демонстрируется и сам археологический метод.

Главной же задачей Фуко является рассмотрение того сдвига в истории западного знания, который вызвал к жизни современную форму мышления, являющуюся в первую очередь мышлением о человеке. Эта область предшествует словам, восприятиям и жестам. Это эпистемологическое поле, эпистема, которая обладает историчностью. Исследовать эту область и способы её бытия — означает исследовать некоторое историческое априори, обуславливающее историю идей, историю тех или иных форм эмпирического знания. Ставится вопрос о возникновении в западной культуре XIX века вполне конкретной формы мышления, которая характерна для гуманитарных наук.

Археология наблюдает за «чистой практикой порядка» (упорядочивания вещей). Эта практика разворачивается в глубинном измерении знания. А знание, в определении Фуко, представляет собой исторически подвижную систему упорядочивания вещей через их соотнесение со словами.

Отдельно Фуко обозначает три эпистемы, три исторически различных конфигурации знания:

1. Ренессансная (XVI век) — эпистема сходства и подобия, когда язык ещё не стал независимой системой знаков. Он словно бы рассеян среди природных вещей. Он смешивается и переплетается с ними.
2. Классическая (XVII—XVIII века) — эпистема представления. Язык превращается в автономную систему знаков и почти совпадает с самим мышлением и знанием. В этой связи именно всеобщая грамматика языка даёт ключ к пониманию не только других наук, но и культуры в целом.
3. Современная (с начала XIX века) — эпистема систем и организаций. Возникают новые науки, не имеющие ничего общего с ранее существовавшими. Язык оказывается обычным объектом познания. Он превращается в строгую систему формальных элементов, замыкается на самом себе, развёртывая уже свою собственную историю, становясь вместилищем традиций и склада мышления.

История является специфической областью знания, внешней для гуманитарных наук и более древней, чем они. В XIX веке история прекращает быть хроникой событий и деяний индивидов и превращается в изучение общих законов развития.

Человек — это недавнее изобретение западной культуры, это образ, созданный современным познанием, он не более чем некий разрыв в порядке вещей. Фуко выдвигает гипотезу, согласно которой образ человека в современном знании очерчивается тремя разновидностями эмпирических объектов: Жизнь, Труд и Язык. Таким образом, конечность человека определена и ограничена биологией его тела, экономическими механизмами труда и языковыми механизмами общения. Неустойчивость нынешнего образа человека вызвана тем, что неустойчивыми являются и образующие его позитивности — труд, жизнь и язык. Науки, изучающие человека, находятся в полной зависимости от наук, изучающих указанные три предмета. Формы познания, которые к ним обращаются, тоже обладают качеством неустойчивости. Перед человеческим познанием встают и более древние и постоянные проблемы, нежели человек. Очередной сдвиг в пространстве знания освободит культуру от известного нам образа человека.

«Археология знания» (L’Archéologie du savoir) представляет собой теоретический комментарий к вышедшим прежде работам «археологического периода». В этой книге и в последующих работах место понятия «эпистема» занимают уже «дискурс» и «дискурсивные практики». Анализ дискурсивных практик позволяет покончить с традиционным психологизмом, который присутствует в широко распространённых исследованиях текстов. Фуко ставит под вопрос и такие понятийные единства, как «наука» и «философия», «литература» и «политика», а также «книга», «произведение», «автор».

Целью «Археологии знания», по утверждению самого Фуко, является, кроме того, желание описать отношения между высказываниями: описать высказывания в поле дискурса и те отношения, которые они могут устанавливать. Помимо этого — и, возможно, главным образом, — книга призвана прояснить те вопросы, что возникли при прочтении «Слов и вещей». Самый важный из них — вопрос о том, как одна эпистема приходит на смену другой. Эта проблематика фиксируется в понятии «прерывность».

Прерывность является результатом самоописания, в процессе ей придаются всё новые спецификации. Это понятие парадоксальное, поскольку оно одновременно выступает и в роли инструмента анализа, и в роли объекта исследования.

По словам Фуко, классический исторический анализ всячески стремился избегать темы прерывности и строил образ непрерывной истории. В истории мы не находим достаточной непрерывности преданий — напротив, мы наблюдаем смещения и трансформации. Фуко рассматривает понятие «архива» как системы формации и трансформации высказываний, определяющей их функционирование и сочетание. Архив содержит в себе закон функционирования высказываний («историческое априори») и ограниченное поле высказываний («позитивность»).

Историческим априори называется совокупность правил, характеризующих дискурсивную практику. Историческое априори — это совокупность условий, которые делают позитивность возможной на уровне реальности высказываний, а не на уровне истинности суждений.

Фуко критикует классический подход к истории. Он вводит понятия глобальной (собирающей все феномены вокруг единого центра) и тотальной (разворачивающейся в виде рассеивания) истории, чтобы показать различия между классической и современной исторической наукой. Самое главное различие между ними заключается в отношении к проблеме документа. Для классической истории документ — это умолкший язык. Для современной традиции документ — это некое пространство, которое открыто для освоения. Сам по себе документ уже не является свидетелем прошлого. Таковым раньше его делала история.

Между археологией знания и традиционной историей идей существует как минимум четыре различия:

1. В представлении о новизне.
2. В анализе противоречий.
3. В сравнительных описаниях.
4. В ориентации трансформаций.

Фуко видит назначение археологии знания в новом способе анализа дискурса.

Археология знания основывается на четырёх принципах.

1. Археология рассматривает дискурс не как документ, а как памятник; не как знак другой вещи, а как вещь в её собственном объёме.
2. Археология стремится определить дискурс в самой его специфичности и показать, в чём именно заключается игра правил, которые он использует.
3. Археология стремится к определению типов и правил дискурсивной практики, пронизывающих индивидуальные произведения. Она чужда инстанции создающего субъекта в качестве причины возникновения и бытия произведения.
4. Археология не обращена к истоку дискурса, она даёт систематическое описание дискурса-объекта.

В оригинале эта работа называется Surveiller et punir: Naissance de la prison (на английском языке вышла под названием Discipline and Punish: The Birth of the Prison). Одной из основных идей данного произведения стала эволюция политических технологий западного общества при переходе от эпохи феодализма к современности.

Паноптикон. Чертёж Иеремии Бентама 1791 года. В философии Фуко понятие паноптикума тесно связано с концептом дисциплинарной власти

Ещё в середине XVIII века для власти была характерна чудовищная жестокость, но уже в тридцатые годы XIX века она стала более мягкой и гуманистичной. Если прежде преступников предавали публичным казням или подвергали пыткам, то позже их стали помещать под тщательный тюремный надзор, исключающий всякое насилие над телом. Таким образом, изменилась сама социальная природа наказания. Сформировалось новое представление о субъекте преступления, сложилось рационально-расчётливое отношение к человеческому телу. Субъектом преступления перестаёт быть тело преступника, им становится его душа. Распространяется тезис о терпимости к подсудимому и о большей нетерпимости к преступлению. Для предотвращения преступлений предлагается распространять в сознании граждан представление о неотвратимости наказаний, рассматривается необходимость массовой профилактики преступлений.

С появлением гильотины сцены казни утратили свою зрелищность, но приобрели рационально-дидактический смысл. Утратив былую театральность, казни преступников должны были стать уроком для остальных граждан.

Главным и практически единственным наказанием за все уголовные преступления начинает быть тюрьма. Она становится в один ряд с такими дисциплинирующими механизмами, как больница, школа, мануфактура, казарма, и при этом соединяет в себе признаки каждого из них. Тюрьма оказывается пространством принудительной нормализации индивидов.

Одновременно с этим активно эксплуатируется модель монастырской дисциплины. Заводы, казармы, тюрьмы и работные дома функционируют подобно закрытому монастырю. Извлечение пользы достигается созданием огороженных пространств. С целью предупредить возможные протесты наряду с огораживанием применяется методика отгораживания. Каждому индивиду отводится его собственное место.

Возникает практика экзаменаций, отчётов о проделанной работе и строгого следования временному регламенту.

Появляется такое понятие, как «паноптизм». Этот принцип наиболее очевидно был представлен в знаменитом проекте тюрьмы-паноптикона (паноптикума) Иеремии Бентама. Паноптикум придаёт социальной реальности свойство прозрачности, но сама власть при этом становится невидимой.

Оригинальное название — Histoire de la sexualité.

В этом произведении Фуко решает показать, каким образом в западном обществе формируются особый исторический опыт сексуальности и субъект — носитель этого опыта. Кроме того, автор уделяет внимание анализу политических технологий на их глубинном, доинституциональном уровне. Таким образом, «Волю к знанию» можно назвать продолжением «Порядка дискурса», «Рождения тюрьмы» и курса лекций под общим названием «Ненормальные», прочитанных Фуко в Коллеж де Франс в 1974—1975 учебном году.

В данной работе французский мыслитель в законченном виде излагает свою «микрофизическую теорию власти». В его интерпретации власть оказывается некоей диффузной материей, которая совпадает с областью человеческих отношений. Власть в современную эпоху стремится максимально сконцентрироваться вокруг живого человеческого тела и создать таким образом особый диспозитив сексуальности. Власть продуктивна, она сама создаёт сексуальность. Поэтому можно утверждать, что власть и сексуальность не противостоят друг другу. Главной функцией власти является нормализация общества.

Совокупность дискурсов о сексе сложилась достаточно давно. Прежде она была представлена средневековыми практиками покаяния.

Начиная с XIX века широко распространяются медицина и психиатрия. Вслед за этим увеличивается и количество дискурсов о сексе. Диспозитив сексуальности приходит на смену средневековому диспозитиву супружества. Местом, где и осуществляется эта смена, является буржуазная семья.

Секс оказывается иллюзией, особым спекулятивным элементом, порождённым современным политическим диспозитивом сексуальности.

По своему содержанию и характеру исследования второй том уже значительно отличается от предыдущей работы. Субъекту сексуальности предшествует субъект желающий, и второй том исследования Фуко посвящает именно ему. Он обращается к анализу практик, которыми руководствовались в античном обществе те, кто проблематизировал своё сексуальное поведение посредством этических размышлений.

В античную эпоху существовал опыт отношения к собственному телу (диететика), отношения к супруге (экономика), отношения к мальчикам (эротика), отношения к истине (философия).

Вводится понятие «ta aphrodisia» — как античная идея сексуальности, которая была проблематизирована через практики себя. Эти практики приводили в действие критерии неких эстетик существования, посредством которых человек способен был строить свою жизнь как произведение.

В данном томе речь идёт о медицинской проблематизации сексуального поведения в античности. Главной целью этой проблематизации было определение режима пользования удовольствиями.

По утверждению Фуко, античная эпоха уделяла гораздо более пристальное внимание диететике, еда и питьё по важности превосходили секс. Режимы сексуальных удовольствий ещё не имели того значения, которое они приобрели в западном мире. И только первые века нашей эры оказались отмечены усилением темы строгости во всех отраслях этики сексуальных удовольствий, а этическим идеалом становится практика самоотречения.

Это последняя работа Мишеля Фуко, завершённая им вчерне незадолго до своей смерти и опубликованная на языке оригинала только в 2018 году. «Признания плоти» продолжили задуманный и начатый проект «История сексуальности» в качестве четвёртого тома. Ещё в феврале — марте 1980 года Фуко представил в Коллеж де Франс серию конкретных и документированных исторических исследований, касающихся христианских обязательств истины в рамках подготовки к крещению, обрядов покаяния и духовного руководства II–IV веков нашей эры, никак не оговорив при этом, что они являются частью «Истории сексуальности».

В «Признаниях плоти» рассматривается опыт плоти в первые века христианства и та роль, которую играли в нём герменевтика и очистительная расшифровка желания. В данном томе круг прежних интересов Фуко выходит далеко за рамки «только половых отношений между людьми», которые так или иначе описывались во всех предыдущих томах, и к их осмыслению в античности прибавляется христианская культура Запада, о которой больше всего пойдёт речь.

В «Признаниях плоти» будут анализироваться разработка вопросов плоти в трудах восточных и западных Отцов Церкви II–V веков, формирование в тот же период монашеских и аскетических практик, связанных с телом, плотью и полом, христианская регламентация супружеских отношений и, шире, эволюция христианской концепции брака.