Ненормальные

Курс лекций «Ненормальные» Фуко начинает с анализа современных судебно-медицинских экспертиз, показывая, что они противоречат как нормам права, так и законам научного дискурса в целом[4]. Блок этих материалов состоит из отчётов, представленных французским судам психиатрами, которые имели в 1950—1970-е годы серьёзную научную репутацию, и относящихся к судебным процессам, проходившим в то время, когда Фуко читал свой лекционный курс, либо завершившимся немного ранее. Фуко выбрал эти материалы из большого количества документов — как из публикаций в рубриках происшествий изданий, адресованных широкому читателю, так и из материалов специализированной прессы (юридических журналов)[1].

Тексты экспертиз, цитаты из которых привёл Фуко в начале своего курса лекций, носят гротескный характер и вызывают впечатление гротеска вне зависимости от уровня профессиональной состоятельности эксперта. Эти цитаты вызывали у слушателей хохот; анализ экспертиз позволил Фуко раскрыть один из важных механизмов функционирования современной власти: хотя согласно закону судмедэксперты обязаны установить степень вменяемости подсудимого (отсутствие вменяемости «отменяет» факт преступления), в действительности эксперты выясняют совсем другое — степень опасности подсудимого для общества; другими словами, занимаются описанием самой его личности. Как отмечает Фуко, «Экспертиза позволяет совершить переход от поступка к поведению, от преступления к образу жизни и представить образ жизни как нечто тождественное самому преступлению, только… обобщённо выраженное в поведении индивида». Тексты экспертиз по сути носят не научно-правовой характер, а выполняют бюрократическую, властную функцию и оттого несут на себе печать «воспитательного», «родительского» дискурса, адресованного к неразумному дитяти[4]. Именно формирование подобного дискурса и является темой цикла лекций Фуко. При этом он использовал обширное количество источников: в том числе документы (включая судебно-медицинские экспертизы XIX века) и историческую литературу (прежде всего те работы, в которых изучается история медицины и история психиатрии в частности)[1].

В своих лекциях Фуко подчёркивает, что в рамках нормализующего дискурса психиатр фактически является и судьёй, и следователем — но не на уровне юридической ответственности подследственных, а на уровне «реальной виновности». При этом заботу о человеке, совершившем преступление, берёт на себя техника нормализации. Фуко высказывает мнение, что «эти техники и сопряжённые с ними рычаги нормализации не просто стали следствием встречи, композиции, взаимной прививки медицинского знания и судебной власти, но что на самом деле особой разновидности власти — не медицинской и не судебной, а другой — удалось захватить и вытеснить на всех уровнях современного общества как медицинское знание, так и судебную власть». Объектом судебно-медицинской власти являются не преступники/невиновные и не больные/здоровые, а нормальные/ненормальные. Эта практика модифицирует и судебную власть, и медицинское знание, представляя собой инстанцию контроля над ненормальным[5].

Фигура «ненормального», которая окончательно оформилась во Франции и других странах Европы к концу XIX века, не идентична, по Фуко, фигуре безумца, хотя и унаследовала некоторые её признаки. Эта фигура представляет собой социальный феномен, возникающий на пересечении науки и права, медицины и карательных механизмов. «Ненормальный» отторгается социумом и не подпадает под действие законов; это потенциальный источник угрозы и «криминогенный элемент», который не становится изгоем, как прокажённый в Средние века, и не подвергается казни, но подвергается активному коррекционному воздействию, включён в сложную систему исправительных практик. По сути, «ненормальный» является продуктом нового искусства управления, сформировавшегося в Европе в первой трети XIX столетия. Это искусство Фуко называет «властью-знанием» и отмечает, что оно направлено в том числе на изучение отдельного человека, особенностей его психологии и поведения, включает в себя механизмы всепроникающего контроля, наблюдения за всеми телесными и духовными проявлениями индивида. Таким образом, описывая фигуру «ненормального», Фуко изучает генезис «власти нормализации», во многом сохранившейся и во второй половине ХХ века[4].

Как отмечает Фуко, общий процесс социальной, политической и технической нормализации начался ещё в XVIII веке[5]. По времени это приблизительно совпадает с появлением дисциплинарной власти и ослаблением власти суверенной (власти-господства). Нормализация распространилась на социальную, производственную, военную, образовательную и политическую сферы; она ярко проявляется в военных уставах, стандартизации школ, стандартных медицинских процедурах и др.[6]

Фуко подчёркивает, что норму следует понимать не как естественный закон, но как способность принуждения: «…Норма является носителем некоторой властной претензии. Норма — это не просто и даже вовсе не принцип интеллигибельности, это элемент, исходя из которого обосновывается и узаконивается некоторое исполнение власти». Норма направлена не на исключение и отторжение, но на позитивное вмешательство и преобразование[5]; она не запрещает индивиду участие в каком-либо социальном процессе, но подготавливает, дрессирует, адаптирует его — однако это выполняется с позиции власти, совершается определёнными социальными и политическими институтами[6]. В результате своего анализа нормализующей власти Фуко приходит к выводам относительно природы власти. Традиционное представление о том, что власть — негативный механизм притеснения, что она представляет собой надстроечную структуру, располагающуюся над «игрой сил», и что власть сущностно связана с эффектами непризнания, Фуко считает ошибочным и утверждает, что такое представление о власти основано на изучении исторически пройденных моделей общественного устройства. Репрессия власти — лишь побочный эффект той власти, которая сформировалась в XVIII веке; центральными же для этой власти являются механизмы производства (прежде всего производства нормы)[5].

В основу проблемы аномалии, сформулированной в XVIII веке и заложившей основу для нормализации в психиатрии в том виде, в каком она существует в нынешнее время, легли, согласно Фуко, три фигуры: «монстр», «неисправимый» и «мастурбатор». Первая из этих фигур существовала в рамках политико-судебной власти, вторая — в рамках дисциплинарной, третья — в рамках власти над телом; типами знания, в рамках которых существуют эти три фигуры, являются для монстра — естественная история, для неисправимого — педагогика, для мастурбатора — биология сексуальности. Вплоть до конца XVIII столетия эти три фигуры были обособлены друг от друга, и объединились они только тогда, когда возникла регулярная сеть знания и власти, а разделёнными первоначально оставались именно в той мере, в которой разделены были те типы знания и типы власти, в рамках которых они находились[5].

Среди этих трёх фигур Фуко больше всего интересует монстр — фигура, сочетающая в себе невозможное и запрещённое. Единственная вина его заключается лишь в том, что он монстр[5]. Из упомянутых трёх фигур именно монстр является наиболее древней: он возник на основе и получеловека-полузверя Средних веков, и тех или иных человеческих «диковин» (сиамские близнецы, гермафродиты и др.), которые интересовали гуманистов Ренессанса, от Поджо до Амбруаза Паре[4]. Фуко описывает ситуацию с гермафродитами, до начала XVII века подвергавшимися сожжению на костре лишь за то, что они гермафродиты[5]. В отличие от простого урода, монстр присутствует в тех случаях, когда в наличии не только природная аномалия, но и нарушение законов общества или религии, «там, где противоестественное беззаконие затрагивает, попирает, вносит сбой в гражданское, каноническое или религиозное право». Например, может возникать вопрос: крестить ли сиамских близнецов как одного человека или как двух; как поступать с ними, если один из сиамских близнецов совершил преступление, а второй к этому преступлению непричастен[4].

В конце XVIII столетия, согласно Фуко, на фоне этой естественно-правовой проблемы возникает новая категория: поведенческая, моральная монструозность. Вместо соматико-юридической проблемы монстр теперь становится проблемой криминальной и даже политической, что обусловлено эволюцией карательной власти. Началось это перед Великой французской революцией: в период, ей предшествующий, образовалась тесная ассоциативная связь между монстром и тираном, что особенно проявилось в ходе дебатов 1792—1793 годов о том, какой каре подвергнуть Людовика XVI. Фигура короля-тирана стала трактоваться как фигура абсолютного врага общества, монстра, попирающего своим поведением нормы «общественного договора»; монстром оказывается и супруга короля Мария-Антуанетта. Эта королевская чета явилась первым великим «моральным монстром», сосредоточив в себе все те признаки, что во второй половине XIX века стали распространяться на всю категорию «ненормальных»: прирождённых преступников, насильников, анархистов и др. В это время монстр оказывается моделью самых различных мелких аномалий поведения и правонарушений. Как пишет Фуко, «Ненормальный — это банализированный монстр»[4]. Если прежде монструозность сама по себе подразумевала наличие криминальности, то в XIX веке эта связь становится обратной: теперь уже за всякой криминальностью стремятся обнаружить монструозность. С середины XIX столетия психиатрия существует в нормативно-патологическом пространстве, населяемом потомками «монстров» — «ненормальными»[5].

Вторая фигура классической эпохи, ставшая, наряду с «монстром», прообразом фигуры «ненормального» XIX века, — «неисправимый», описанный в другой книге Фуко, посвящённой психиатрии: «Истории безумия в классическую эпоху». В XVIII веке «неисправимые» были обитателями исправительных учреждений, находясь в них по причине дурного поведения: «неисправимыми» являлись, в частности, развратник, расточитель, гомосексуал. В отличие от монстра, который существует на пересечении политико-судебной власти и естествознания, «неисправимый» пребывает вне действия собственно закона, в пространстве рода, клана, семьи, просящих у власти разрешения исключить из своей среды «паршивую овцу». Механизмы, породившие «неисправимого», относятся к области дисциплинарных практик, методов «нормализации» поведения, формирующихся в XVII—XVIII веках в армии, школах, мастерских, а затем проникающих в семью. Цель этих практик — исправление, воспитание «души» индивида, побуждение его к раскаянию, воспитание навыков пребывания в коллективе. Отличительным свойством «неисправимого» является именно его «неисправимость», но именно по этой причине он стал главным объектом различных коррекционных техник[4].

Третьей фигурой, предшествующей «ненормальному», является онанист[4]. Как отмечает Фуко, нормативно-патологическое пространство, в котором существуют «ненормальные», и применяемая к ним технология нормализации пересекается с другими процессами нормализации, объектом которых является повседневная сексуальность. Распространённое утверждение, что сексуальность на Западе замалчивается, ошибочно; напротив, согласно Фуко, от индивида постоянно требуют исповеди о своей сексуальности. Благодаря этому акцентированию сексуальности по соседству с «политической анатомией тела» возникает «моральная физиология плоти», что, в свою очередь, приводит к появлению в дисциплинарном пространстве «тела-желания» и «тела-удовольствия». Подвергнув подробному анализу церковную систему исповеди о сексуальности, Фуко отмечает, что в XVIII веке на смену исповедальному дискурсу приходит «крестовый поход» против мастурбации, сопоставимый по своему размаху с охотой на ведьм, происходившей в XVI—XVII вв.[5]

Дискурс этого «крестового похода» отличается как от христианского дискурса плоти, так и от того, что впоследствии назовут психопатологией сексуальности. Вместо понятий желания и удовольствия и вместо морализации здесь присутствуют соматизация и патологизация, проявляющиеся в трёх формах: 1) фикция тотальной болезни; 2) представление о мастурбации как о возможной причине любой реальной болезни; 3) наведённый ипохондрический бред, при котором люди приписывают себе медицинские симптомы. Мастурбация в рамках этого дискурса благодаря стараниям врачей носит характер всеобщей полиморфной этиологии, имея отношение ко всему полю патологического[5] и вызывая как телесные, так и психические заболевания[4]. Основной мишенью «крестового похода» становится семья; в семейном пространстве осуществляется постоянный надзор, и в результате формируется новое «семейное тело». Отношение родители/дети теперь сходно с отношением врач/больной[5]. Разрастание «нормализации», устанавливающей теперь контроль и над детьми, приводит к тому, что власть действует уже и в сердцевине «малой» семьи, вторгается в пространство комнаты и кровати, обязывает родителей постоянно следить за сексуальными проявлениями своих детей. В случае же обнаружения у ребёнка онанизма родители должны были немедленно обратиться к врачу, а тот — применить к юному онанисту ряд коррекционных мер[4]. Детство становится основным орудием психиатризации; в период вековой борьбы с мастурбацией существенное значение приобретает и тема инцеста, лёгшая в основу психоанализа[5].

Существовавшие в классическую эпоху отдельно друг от друга, к концу XIX века монстр, неисправимый и мастурбатор сливаются воедино с точки зрения власти, хотя в научной области они оставались относительно независимыми друг от друга: монстр представляет собой объект тератологии и эмбриологии, неисправимый — психопатологии, а мастурбатор — теории сексуальности. При этом именно мастурбатор, будучи соотнесён с целой системой сексуальных отклонений, оказывается на переднем плане с точки зрения «нормализующих» механизмов (что играет особую роль в рождении психоанализа). Главный объект воздействия для власти теперь — человеческое «желающее тело», вступающее в конфликт с общественными нормами. «Проблема детской сексуальности» в ХХ столетии оказывается, как пишет Фуко, «исключительно эффективным объяснительным принципом для аномалий всякого рода». Таким образом, власть приблизилась вплотную к каждому отдельному индивиду, опутав его густой сетью исправительно-карательных механизмов, служащих как цели интеграции «ненормальных», так и цели защиты социума от них[4].

Психиатризация детства и связанное с ней учение о вырождении, «открытие» психиатрией инстинкта позволили психиатрии охватить всю сферу, назначенную ей организацией механизмов власти. Это произошло благодаря тому, что детство явилось своего рода фильтром для анализа поведения, обеспечив его психиатризацию[5] (как только инфантильность ребёнка становится критерием, позволяющим оценить «нарушение поведения» — иными словами, задержку в развитии, — для обнаружения психических симптомов становится достаточно лишь отыскать следы этой инфантильности в поступках, и в результате поведение взрослых, если в нём выявляются признаки инфантильности, подвергается психиатризации[1]). Кроме того, проблематизация инфантильности дала возможность связать прежде не связанные друг с другом удовольствие, инстинкт и слабоумие; и наконец, психиатрии удалось теперь вступить в корреляцию с неврологией и общей биологией. Психиатрия становится наукой о поведенческой и структурной инфантильности, но при этом вдобавок и наукой о нормальном и ненормальном поведении. Психиатрическая власть, сформировавшаяся к середине XIX века, контролирует, как ни странно, непатологические (депатологизированные) объекты: медицинская власть над непатологическим[5].

Понятие вырождения и связанный с ним анализ наследственности явились основой для расизма: расизма в отношении ненормального, когда речь идёт о психиатрии конца XIX столетия, и расизма этнического — в психиатрии ХХ века. Как утверждает в связи с этим Фуко, «…я считаю, что новые формы расизма, возникшие в Европе в конце XIX и в начале XX века, следует исторически соотносить с психиатрией»[5].

Основная особенность ненормального заключается в том, что, хотя он и является «преступником» с точки зрения власти, он подвергается осуждению не столько в рамках закона, сколько теми или иными промежуточными инстанциями. В рамках сложившейся властной системы любой социально-воспитательный институт (например, армия, школа, семья, психиатрическая лечебница) заключает в себе часть судебных функций, так как они оценивают поведение человека и стараются привести его в соответствие с определённой «нормой». При вынесении же приговора обвиняемому правосудие опирается на мнение этих институтов: его приговор основывается не только на факте нарушения закона, но и на характеристиках личности подсудимого. Отсюда проистекает особое значение судебно-медицинской экспертизы, анализом которой Фуко начинал свой курс лекций: тексты экспертиз пользуются определённым приоритетом среди доказательств, как и, например, показания полицейских[4]. Фуко отмечает, что одной из функций судебно-медицинской экспертизы является «удвоение преступления целым рядом других, отличающихся от правонарушения вещей: рядом манер поведения, образом жизни, который в дискурсе психиатра-эксперта… предстаёт как причина, отправная точка правонарушения»[7].

• Психиатрическая власть
• Надзирать и наказывать
• Миф душевной болезни
• Освобождение посредством притеснения