Преданная революция

Профессор Барух Кней-Паз охарактеризовал работу Льва Троцкого как «основное произведение о сталинизме»[12]. Он также обращал внимание на «подзаголовок» книги, ставший её вторым названием: предполагается, что это и есть главный вопрос, интересовавший знаменитого революционера в тот исторический период[13].

Авторы четырёхтомной биографии Троцкого Юрий Фельштинский и Георгий Чернявский называли книгу «Преданная революция» «одной из наиболее значительных работ» бывшего наркома, посвящённых положению дел в СССР в 1930-е годы[4]. С этим мнением в 1990 году соглашался и историк Юрий Емельянов, называя данную книгу наиболее полным и значительным произведением Льва Давидовича, в котором суммируется как оценка СССР, так и мирового развития в общем[14] — это его «политическое завещание», в котором «проявляются как слабость, так и сила мышления Троцкого»[15]. Несколько иного мнения придерживался советско-российский биограф Троцкого, генерал Дмитрий Волкогонов: он, ссылаясь на суждение Виктора Сержа, называл книгу яростной, но громоздкой и написанной наспех, наполненной пророчествами, жёсткими оценками и категорическими (но противоречивыми) выводами[16]. В то же время Волкогонов считал, что именно «Преданная революция» (название которой он иногда даёт как «Революция предана»[17]) окончательно убедила Иосифа Сталина в особой опасности Троцкого: «силой своего пера… Троцкий был способен постоянно наносить идеологические, литературные удары…»[18].

Ю. Емельянов также утверждал, что «книга представляла собой ответ [Троцкого] на многочисленные произведения видных писателей и общественных деятелей Запада с позиции симпатии к СССР», верно подмечавшего их поверхностный характер. При этом «образ Советского Союза, создаваемый Троцким… отражал не столько объективную реальность, сколько представления о [Советском союзе] вождя IV Интернационала в рамках его концепции мировой революции»[19]. В частности, «по Л. Д. Троцкому, социалистическая революция в СССР имела смысл лишь поскольку она способствовала успеху мировой революции»[20].

Фельштинский и Чернявский обращают внимание на готовность автора использовать новые фактические данные о состоянии дел в СССР (к примеру, «многочисленные свидетельства неравномерности успехов советского производства»[21]) для пересмотра, исправления и дополнения своих теоретических схем — в то же время они отмечают его неготовность «отбросить» или пересмотреть марксистские догмы. Биографы замечают «коммунистический утопизм» и «фанатизм» Троцкого, проигнорировавшего «природу людей» и продолжавшего считать (вслед за Марксом) развитие производственных сил ключом к построению коммунизма[9]. Они также фокусируются на качественном отличии между сталинским «обострением классовой борьбы» по мере продвижения к социализму и взглядом Троцкого на «постепенное отмирание мер административного принуждения» (в связи с наступлением «экономики изобилия»)[22][23].

По мнению Фельштинского и Чернявского, Троцкий в книге пытался ответить на два «коренных вопроса»: существует ли социалистическое общество в СССР и есть ли риск «капиталистической реставрации» в Советской России?[24]

Для обозначения текущего состояния дел в Советском Союзе Лев Давыдович использовал формулировку (деформированное) «рабочее государство», резко отвергая термин «государственный капитализм». При этом отдельная глава книги была посвящена усиливающейся роли бюрократии — этого «буржуазного», по мнению Троцкого, органа[24][25]:

В этом «обвинительном акте против бюрократии»[26], «резко осуждая» ошибки и просчеты в экономической политике СССР, Лев Давидович объяснял общее хозяйственное отставание России от «передовых капиталистических стран» прежде всего «отсталой исходной базой социалистического строительства»[21]. При этом, говоря о будущем Советского Союза, Троцкий предрекал возможность перерождения советской бюрократии в новый имущий класс, в котором бывшие управленцы (экспроприировав государство), станут новым «владельцами-акционерами трестов и концернов»[27]. Троцкий делал прогноз: либо рабочий класс одолеет бюрократию, либо чиновник «съест рабочее государство»[28]. Доктор экономических наук Солтан Дзарасов называл данную книгу, наряду с «Историей русской революции», «заслуживающей особого внимания». Он охарактеризовал её как «пророческий труд… объясняющий перерождение советской системы и содержащий предсказание её будущей судьбы, оправдавшееся на наших глазах»[29][30].

Кроме того, советская бюрократия «сурово осуждалась» как за меры по укреплению института семьи, который сам Лев Давидович считал устаревшим: «архаическим, затхлым и прогнившим», — так и за «заботу об авторитете старшего поколения»[31].

Символ современной троцкистской организации в Италии (2014)

Фельштинский и Чернявский отмечают непоследовательность Троцкого в попытке найти социальные корни усиления партийного аппарата — этого «советского термидора»[32], не описанного ранее в рамках марксизма[33]. Диктатура Сталина являла собой, по мнению бывшего наркома, не что иное как политическое выражение интересов бюрократии, совершенно оторванной от масс[34] — «руководящая» роль партии на самом деле никуда общество не направляла, а лишь маскировала собой усиление государственной бюрократии[35].

При этом попытка сравнения СССР с недавно появившимся Третьим Рейхом названа Фельштинским и Чернявским «смелой», особенно в формулировке «сталинизм и фашизм… представляют собою симметрические явления. Многими чертами своими они убийственно похожи…». Из важных положений работы они также отмечают призыв Троцкого к новой революции в СССР (на этот раз против «бюрократического абсолютизма», абсолютизма «жадной, лживой и циничной касты правителей»[37][38]) и созданию многопартийной политической системы[39][40].

В целом же, «по аналитическому уровню, по степени обобщений» данная книга одного из «вершителей судеб» XX столетия[41] «стояла намного выше публицистических произведений о Сталине» — являлась работой «программного характера». Дискуссии о многих тезисах, озвученных впервые в «Преданной революции» — в этом манифесте «нового троцкизма», в «одной из выдающихся книг столетия»[15] и «библии троцкистских сект»[42], — не утихают и в XXI веке[43], оказывая «существенное влияние на часть интеллигенции и студенчества в капиталистических странах»[44].

Профессор Николай Васецкий в 1991 году утверждал, что именно в книге «Преданная революция» Троцкий дал «законченную трактовку» тезиса, «чрезвычайно важного» для всего последующего развития троцкизма — тезиса о необходимости осуществления новой политической революции в СССР[45]. В то же время Васецкий выражал сомнения в серьёзности призыва Льва Давидовича — имевшего самое непосредственное отношение к формированию советской однопартийной системы — к «восстановлению советских партий». Он отмечал отсутствие деталей в тезисе, озвученном Троцким в книге: неясно какие конкретно партии (меньшевистскую, эсеровскую?) планировал возвратить из небытия бывший нарком[46]. При этом профессор Владимир Мамонов в 1991 году обращал внимание, что сам Васецкий не включил ни одного отрывка из «Преданной революции» в первое за 61 год издание произведений Троцкого в СССР (сборник «К истории русской революции»[47])[48].

Определяя книгу как «пронизанную пессимизмом», другой биограф Троцкого — Исаак Дойчер — обращает внимание на общую точность прогноза автора о наступающей войне, которую «у Гитлера гораздо меньше шансов, чем у Вильгельма II, довести до победы»[49]. По мнению Дойчера, в этой «концентрации трагических филиппик» Троцкий «порывал» с Советским Союзом[50]. Ю. Емельянов считал, что это «классическое произведение марксистской литературы»[42], созданное Львом Давидовичем, являлось «ярким свидетельством идейного тупика политического авантюризма»[51].

Польские исследователи Ежи Вятр и Анджей Валицкий положительно относились к выводам, содержащимся в книге, — они ценили теоретическое наследие Троцкого, независимо от оценки его «практической политической деятельности». В то же время философ Лешек Колаковский и теоретик марксизма Тони Клифф вместе со своими сторонниками видели в «Преданной революции» и других антисталинских работах бывшего наркома только «отчаянный самообман» — попытку внушить миру (и самому себе) мысль о том, что «сталинский деспотизм» не имел ничего общего с Октябрьской революцией. Они также отмечали чрезмерный «оптимизм» автора относительно дальнейшей судьбы СССР[52].