Вынесение приговоров на Нюрнбергском процессе

Пункты о военных преступлениях и преступлениях против человечности вызвали наименьшее число разногласий между судьями. Представители союзников вносили только небольшие коррективы: так до начала сентября советские судьи хотели видеть более подробные сведения о «нацистских преступлениях» в итоговом тексте. Второй проект части «Военные преступления и преступления против человечности» обсуждался 4 сентября: он был скорректирован 16 сентября и после этого не вызывал развёрнутых обсуждений. В итоге, строгое толкование трибуналом требования устава МВТ о связи преступлений против человечности с началом агрессивной войны формально оставило безнаказанными все довоенные преступления, совершённые в нацистской Германии[1][3].

Заметным ударом по первоначальной советской позиции стало отсутствие упоминания о Катынском расстреле в итоговом тексте приговора: немецкие адвокаты создали у западных судей достаточно весомые сомнения в отношении советских утверждений об ответственности нацистской Германии. В результате судьи по существу сняли с подсудимых данное советское обвинение[2].

Речь Гитлера с объявлением войны США (11 декабря 1941)

Обвинение в заговоре стало причиной множества эмоциональных дискуссий между судьями. Во время первого обсуждения приговора судья Вабр «атаковал» пункт сразу с нескольких сторон: по его мнению, подобное преступление не было известно ни в международном, ни во французском праве; оно было создано «ex post facto»; оно было не нужно, поскольку совершались фактические преступления. Биркет считал, что без обвинения в заговоре создавалось впечатление, что война не была спланирована и что национал-социалистический режим был оправдан судом — он утверждал, что вся ценность Нюрнбергского процесса заключалась в том, чтобы показать, что война возникла из общего плана. При этом Биркет видел заговор не как отдельное преступление, а как объяснение отношений между обвиняемыми[1].

Судья Никитченко в меморандуме от 17 июля выразил мнение, что, хотя преступление и не существовало в международном праве, оно было достаточно установлено во внутригосударственном праве, чтобы оправдать его применение. В августе он дополнил свою позицию, сообщив коллегам, что трибунал не являлся «институтом, призванным защищать старые законы». Биддл занял промежуточную позицию: он назвал обвинение в заговоре «опасным», но считал, что его можно было жёстко ограничить, чтобы предотвратить несправедливое решение. В конце июня Никитченко предупредил Комиссию политбюро о сомнениях других судей в вопросе о заговоре. 11 июля трибунал не поддержал предложение советского судьи об усилении в итоговом тексте роли заговора; другие судьи также не захотели более развёрнуто обсуждать роль в подготовке к войне немецких промышленников и дипломатов[1][2].

Дискуссии о масштабе и типе «заговора» продолжились: Никитченко считал, что нацисты сговорились о господстве над миром, а Паркер видел целью заговора начало войны. Французские судьи указывали, что доказательства говорили об обратном: о случайном наборе отдельных планов у отдельных лиц и организаций. Биддл к сентябрю подготовил черновик пункта, надеясь показать, как отдельные планы составляли общую картину преступления — французские судьи не были убеждены. Никитченко задал вопрос, как могут быть осуждены некоторые из подсудимых — прежде всего Фриче, Папен, Шахт и Штрайхер — без широкого обвинения в заговоре?[1]

Вопрос о длительности «заговора» вызвал новые разногласия: обвинение утверждало, что он начался с основания НСДАП в 1920 году; ни один судья не был готов поддержать такую позицию. Постепенно Биддл убедил своих коллег, что 5 ноября 1937 года — день выступления Гитлера, изложенного в меморандуме Хоссбаха — являлся датой начала отсчёта для «агрессии» нацистской Германии. Таким образом не любая ревизионистская, «анти-версальская», риторика являлась основанием для уголовного преследования. Меморандум, написанный юристом Гербертом Векслером и представленный Биддлом 4 сентября, стал основой для компромисса. Судьи предельно сократили позицию обвинения, отказавшись от концепции, что все преступления властей нацистской Германии были связаны в единое целое — импровизация и оппортунизм играли роль на каждом историческом этапе. Одновременно, судьи отвергли ссылку защиты на «принцип лидерства»: они согласились с позицией Никитченко, что «отношения лидера и последователя не исключали ответственности» последнего[1][4][2].

Пакт Бриана — Келлога (1928)

Составление раздела приговора, озаглавленного «Преступления против мира» и занимавшего почти половину общего объёма вердикта, заняло у судей два месяца. Несколько попыток Биддла дать юридическое определение самому понятию «агрессия» не увенчались успехом. 17 июля Вабр указал, что ООН также не смогла дать адекватного определения агрессии и предложил отказаться от новых попыток. При этом в приговоре было уделено внимание единодушному мнению судей о том, что агрессивная война являлась преступлением до начала Второй мировой войны: в частности, в связи с подписание пакта Келлогга — Бриана. МВТ пришёл к выводу, что отказ от войны как инструмента политики обязательно включал в себя утверждение о том, что сама война являлась незаконной[5].

Аннексии Австрии и Чехословакии были единственными пунктами вызвавшими некоторые разногласия судей. Не упоминая советские соглашения с Рейхом — на чём Никитченко настаивал с 8 августа — вердикт был основан на том, что обвиняемые никогда не верили в реальную возможность нападения СССР на Германию. При этом в приговоре упоминалась поездка Риббентропа в Москву. Вердикт подтверждал наличие у властей Великобритании планов по вторжения в Норвегию, но подчеркивал, что все военные планы Рейха были связаны с захватом военно-морских баз — а не с упреждением британского нападения. Ссылки на «превентивный удар» отвергались, поскольку у Германии не было «мгновенной и непреодолимой необходимости в самообороне»[5][6].

8 августа судьи впервые затронули вопрос об организациях, а 3 сентября он был обсуждён подробно. Биддл выступал за полное снятие обвинений с «преступных организаций», полагая, что речь шла о «шокирующей идее», осуждать людей без проведения суда на ними. Никитченко настаивал на диаметрально противоположной позиции, поддерживая полное обвинение всех организаций и всех их членов. Лоуренс полагал, что проблема заключалась в нахождении «пределов вреда, причиненного невиновным лицам». Французские судьи были готовы обвинить только гестапо, СС и корпус руководителей НСДАП[7].

Судья Паркер считал, что приговор должен был описать деятельность всех организаций, преступных или нет, давая подробное обоснование принятых решений. 3 сентября он представил коллегам документ, в котором сформулировал свою позицию: Паркер требовал доказательства существования сплоченной организации — того, что большинство членов присоединились к ней добровольно, полностью зная о преступных целях организации, и что они принимали участие в самой преступной деятельности. 13 сентября он дополнил свою позицию тем, что членство должно рассматриваться как преступное только с момента начала войны. Биддл согласился, что принципы Паркера «действительно избавили от ощущения „вины по ассоциации“» (вины в соучастии). Вопреки возражениям советской стороны, данные принципы — «незаметно похоронившие» всю систему уголовного преследования преступных организаций — стали основой для вердикта и были рекомендованы союзному командованию для последующих процессов[7][8][9].

Также вопреки позиции советских судей, остальные члены МВТ пришли к выводу, что обвинение не смогло доказать, что Генеральный штаб, Верховное командование вермахта и Имперский кабинет вообще являлись организациями. Судьи постановили, что ни Генеральный штаб, ни ОКВ не были «организацией» или «группой» в юридическом смысле, подразумевавшемся в уставе МВТ — это стало формальным основанием для непризнания их «преступными организациями». Дело против СА также было прекращено из-за отсутствия сплоченности в группе. В связи с явными разногласиями 17 сентября судьи решили отложить вынесение приговора[7][10].

Перевод общих правовых принципов в конкретные приговоры отдельным людям вызвал значительные разногласия у судей: для достижения компромисса среди судей шла «торговля» как за вердикты, так и за приговоры. Рассмотрение отдельных дел обвиняемых началось после рассмотрения «правовой базы»: 2 сентября прошло первое из восьми заседаний, проходивших в обстановке особой секретности. Все восемь судей имели возможность высказываться в рамках предварительной дискуссии, но окончательное голосование проводили только четыре основных судьи: не согласившись с позицией Никитченко, 9 сентября трибунал решил, что раздельное голосование «два на два» будет считаться оправданием[11][3][2].

Случай Геринга стал первым в списке: 2 сентября все восемь судей признали его виновным; до 10 сентября Вабр был единственным, кто считал, что бывший маршал был невиновен в «заговоре». В итоге Геринг был единогласно приговорён к смертной казни. Дело Риббентропа прошло через ту же процедуру. Кейтель был сразу признан виновным по всем четырём пунктам. Франк первоначально был признан виновным по четырём пунктам — несмотря на то, что ему не было предъявлено обвинение в преступлениях против мира; через неделю судьи решили снять с него и обвинение в заговоре[12].

Конкретный пункт обвинения Штрайхера вызвал споры: Биддл полагал «абсурдным» называть Штрейхера заговорщиком, однако судьи никогда не сомневались, что Штрейхер должен быть приговорен к смертной казни. Дискуссия о заговоре продолжилась и в случае с Кальтенбруннером: Лоуренс и Паркер первоначально были готовы согласиться с Биркетом и Никитченко, что обергруппенфюрер СС был виновен в заговоре — но в итоге проголосовали против. В окончательном приговоре Заукель был признан виновным только в военных преступлениях и преступлениях против человечности — и приговорён к смертной казни[12].

Дело Бормана вызвало проблемы в связи с отсутствием подсудимого: после дискуссии судьи признали Бормана виновным по пунктам № 3 и 4, приговорив его к смертной казни. Но поскольку Борман был осужден заочно, судьи рекомендовали, чтобы в случае его обнаружения живым Контрольный совет «мог рассмотреть любые факты в целях смягчения… приговора, если сочтет это целесообразным». Споры вокруг генерала Йодля сосредоточились на вопросе, следовало ли приговорить его к повешению или расстрелу. Лоуренс ещё в июле попросил справку о том, какие методы казни применялись в других судебных процессах по делам о военных преступлениях[12].

Судьи не были уверены в том, что приговорят Розенберга, Фрика и Зейсс-Инкварта к смерти. Так в приговоре лишь кратко упоминался вклад Розенберга в национал-социалистическую идеологию и подробно рассматривалась его деятельность в оккупированной Норвегии и на территории СССР. Паркер проголосовал за пожизненное заключение Фрику на том основании, что Фрик был «просто бюрократом»: судьи спорили до 26 сентября, прежде чем приняли решение об осуждении его по пунктам № 2, 3 и 4. Вердикт и приговор Зейсс-Инкварта были вынесены также 26 сентября, поскольку французские судьи продолжали выступать за пожизненное заключение[12].

Лоуренс и советские юристы первоначально считали, что Шираха следовало приговорить к смертной казни — но постепенно они уступили тем, кто был готов осудить его только по четвёртому пункту; и согласились, что 20 лет тюрьмы было адекватным наказанием. Нейрат был признан виновным по всем четырём пунктам обвинения, но получил 15 лет лишения свободы. Фалько, Никитченко и Лоуренс сначала хотели повесить Функа, а Биддл был склонен с ними согласиться. Но после двух дальнейших обсуждений все судьи решили, что Функ, признанный виновным по всем пунктам обвинения кроме заговора, заслуживал пожизненного заключения. Министр Шпеер, после рассмотрения вопроса о повешении, был приговорён к 20 годам тюремного заключения — судьи разделились в своём отношении к «архитектору, ставшему министром вооружений». Французские судьи полагали, что 20 лет было достаточным сроком для Гесса: однако тремя голосами против одного он был приговорен к пожизненному заключению. Таким же стал приговор и для адмирала Редера[12][2].

Подводные лодки в бункере (Брест, 1942)

Вынесение приговора адмиралу Дёницу заняло больше времени, чем вынесение любого другого: правовые проблемы подводной войны выявили серьёзные разногласия в рядах МВТ. Биддл принял аргументы защиты, в то время как Паркер придерживался линии обвинения. В итоге судьи сошлись на 10 годах тюрьмы. Приговор Деницу, написанный Биддлом, не давал ответа на вопрос, за что конкретно был осужден адмирал[12].

Советская делегация, начиная обсуждение каждого обвиняемого с запроса смертной казни, в целом всё же шла на компромисс. Оправдательные приговоры вышли за рамки того, на что были готовы пойти представители СССР. Дело радиоведущего Фриче рассматривалось 10 сентября и Вабр первым назвал Фриче «наименее виновным из всех» подсудимых. После серии споров о преступности такого явления как пропаганда — в особенности, если она разжигала расовую ненависть — и важности свободы слова, радиоведущий был оправдан. Рейхсканцлер Папен также был оправдан, поскольку с 6 сентября британские и американские юристы не были готовы включить Аншлюс в концепцию агрессии. 12 сентября Никитченко заявил, что напишет своё особое мнение Контрольному совету по этим двум делам. Биддл и Паркер настаивали на том, что Никитченко имел полное право и даже обязанность открыто выразить своё мнение; Вабр был категорически против любых публичных разногласий[13][2].

Три западных судьи также призвали к «единообразию приговоров» для членов преступных организаций, которых предполагалось судить во всех четырёх оккупационных зонах Германии. Никитченко возразил, что трибунал не имел права делать подобные заключения или делать подобные оговорки: он полагал, что такие вопросы следовало оставить на усмотрение национальных судов. Его протест не возымел действия: другие судьи голосовали против его позиции, а сам Никитченко вообще отказался голосовать по вопросу, который, по его мнению, выходил за рамки сферы ответственности МВТ[2].

После обсуждения судьбы банкира Шахта на трёх заседаниях, судьи не смогли прийти к итоговому решению: к 12 сентября французские юристы сочли достаточным пятилетнее тюремное заключение, а Биддл предложил пожизненное. 13 сентября Вабр объявил, что дело Шахта следует рассматривать как идентичное делу Папена и Фриче — поскольку все они несли ограниченную ответственность, то все должны быть оправданы. После этого Никитченко заявил, что публично выступит как с несогласием с самими оправдательными приговорами, так и с процедурой их вынесения. Судьи отложили вынесение окончательного решения на 17 сентября. Вечером 29 сентября Никитченко сообщил Биддлу, что в ходе консультаций с Москвой — где члены политбюро всё ещё продолжали изучать значительно устаревший текст черновика вердикта — он получил приказ выразить несогласие с оправдательными приговорами. Решение Никитченко было объявлено другим судьям 30 сентября[14][2].