Социальная амнезия

Социальная амнезия представляет собой явление, оказывающее влияние как на жизнь социума в целом, так и на отдельные человеческие судьбы. Если проводить параллель с персональной психологической амнезией, то социальную амнезию можно диагностировать как исчезновение у социума воспоминаний о событиях прошлого. При этом утрата такой памяти сочетается с неприятием или исчезновением из социальной и культурной памяти объективного социального суждения о важности самих событий[1][2][3].

Феномен социальной амнезии неразрывно связан с проблемой социальной памяти[3][2][4][5]. Интерес к этому феномену возник в рамках нового направления социогуманитарных исследований, известном сегодня как memory studies[6]. Его начало восходит к 1920–1940-м годам и связано с именами Мориса Хальбвакса, Аби Варбурга, Вальтера Беньямина, Фредерика Бартлетта и других исследователей[7]. Однако явление социальной амнезии заинтересовало учёных несколько позже, чем феномен памяти. В конце 90-х годов XX века Питер Берк высказал идею о том, что понять действие социальной памяти, наверно, будет легче, если вначале «исследовать социальную организацию забывания... Одним словом, исследовать социальную амнезию». Отмечая, что социальная память сочетает в себе не только операции запоминания, но и забывания, исследователи используют в отношении последних термины: «забывание», «забвение», «амнезия». (В англоязычной литературе им соответствуют: forgetting, oblivion, amnesia.)[6].

По мнению Я. Ассмана, социальная амнезия присуща любому обществу и каждой культуре, представляя собой своеобразный инструмент самосохранения общества[8]. Исследуя это явление, специалисты приходят к выводу о том, что [5]:

Изучение этой проблемы важно для понимания сущности конфликтов, имеющих место в нынешнем полиэтничном мире. Как правило, вопросы исторической амнезии исследуются в связи с задачами возникновения индивидуальной и групповой идентичности, а также в связи с проблемами «социального пространства и времени». Ещё одно направление в изучении исторической амнезии связано с её исследованием с точки зрения исторического опыта[9][10][2].

Пересмотр индивидуального и социального опыта реализуется «через воспоминание, ценностное отношение и классификации позитивного и негативного, рационального и нецелесообразного в прошлом, в пережитом». Абсолютное же неприятие прошлого «грозит амнезией — физиологической и социокультурной». Историческая память и историческая амнезия выполняют при этом двойственную функцию, выстраивая исторический опыт: будучи опорой знания о прошлом, они довольно часто представляют его в неверном свете, запуская механизм дублирования прошлых ошибок в настоящем[2][10][11].

Замечено, что амнезия исторической памяти часто связана с исчезновением или ослаблением традиции, вне которой осознанная и рациональная деятельность человека или общества оказывается буквально невыполнимой[12]. Сравнивая социальную амнезию с потерей памяти у человека, исследователи видят опасность этого явления в том, что общество, лишённое памяти о прошлом, «перестаёт ощущать себя субъектом истории, так же как отдельный человек, потерявший память, теряет свою личность, своё „Я“»[3].

В научной среде термины «историческая», «социальная», «культурная» амнезия принято считать эквивалентными. Однако указывается, что термин «социальная амнезия» обладает более широким спектром применения, в то время как выражение «историческая амнезия» относится к специфике выстраивания конкретно истории и её воспроизведения в сознании[10][6].

Говоря об амнезии как о социальном явлении, Я. Ассман отмечает, что амнезия представляет собой живой и подвижный элемент. Поскольку общество выстраивает и пересматривает воспоминания, руководствуясь своими потребностями, возникают новые трактовки прошлого, которые позволяют обществу решать различные проблемы. Существующее поколение по собственной инициативе, руководствуясь своими нуждами и задачами, по-другому выстраивает ви́дение коллективного прошлого. Одни воспоминания становятся актуальными в сознании существующего поколения, другие изгоняются и предаются амнезии. Обоснования такого выбора как правило не осмысливаются и, чтобы понять их, требуется отдельный анализ. Спонтанное выстраивание социумом собственной коллективной памяти происходит благодаря именно избирательному забвению одной или другой информации, отвергаемой из-за своего деструктивного потенциала. Иными словами, спонтанная социальная амнезия является одним из средств становления традиции. Лакуны, возникающие благодаря функционированию такого механизма в памяти группы людей, «обрамляют и акцентируют содержательные структуры традиции»[13][8].

Второй тип социальной амнезии носит совсем иной характер и не возникает спонтанно. Происхождение такого типа амнезии вызвано предвзятым подходом к социокультурной преемственности и определяется в основном идеологическими причинами. В результате некоторые эпизоды или картины прошлого удаляются из исторического нарратива, востребованного обществом. Это относится к унизительным эпизодам прошлого или к спорным и драматическим его событиям, а также к конфликтогенным явлениям или к случаям, которые вызывают дискомфорт у авторитарной политической власти. Исследуя амнезию, Ле Гофф отмечает «механизм манипулирования коллективной памятью» со стороны определенных классов, групп или индивидов[14][15][6][8][5].

Британский социальный антрополог Пол Коннертон различает семь типов амнезии: «репрессивное вычеркивание из памяти (в виде наказания или возмездия), предписанное забвение (в общественных интересах), забвение ради формирования новой идентичности, структурную амнезию (исключение того, что не вписывается в сложившуюся социальную структуру), забвение как избавление от избыточной информации, забвение как отказ от устаревшей информации, и, наконец, забвение как замалчивание случаев унижения»[15][16][6][17].

При этом следует отличать амнезию от иных типов забвения, которые, в свою очередь, тоже имеют свои особенности. Так, голландский философ Ф. Анкерсмит, говоря о забвении (forgetting) в контексте вопроса об идентичности, отмечает существование четырёх типов забвения. Из них лишь два (причём второй не совсем полно) отвечают общепринятому пониманию этого термина[18][6][9].

По мнению С. П. Поцелуева, анализ существующих типологий показывает, что их авторы не делают чёткой границы между амнезией как таковой и иными видами забывчивости[6]. В то же время отмечается, что сам термин представляет собой своеобразную метафору, превратившуюся в понятие. При этом заложенный в само понятие метафоричный характер обуславливает крайности в его понимании, выраженной либо чрезмерным, либо недостаточным образом. В качестве примера излишней метафоризации приводится интерпретация американского историка Рассела Якоби (R. Jacoby) [6]. Учёный трактует социальную амнезию как память, «вытесненную из сознания социальной и экономической динамикой». Под такой динамикой он понимает с одной стороны, феномен «овеществления» или «реификации» в смысле «Диалектики Просвещения», а с другой – понятое в психоаналитическом духе «вытеснение» из общественного сознания памяти о своем собственном прошлом». Социальную амнезию учёный трактует как «психический товар в товарном обществе» [19], что не позволяет в полной мере показать её отличительные признаки среди других типов социальной забывчивости[6].

Отмечается, что социальная амнезия возникает «там и тогда, когда происходит разрыв между прошлым, настоящим и будущим»[5]. Этому во многом способствуют условия жизни социума в эпоху постмодерна, поскольку основной чертой модерного общества стало кардинальное избавление от преданности жизненному укладу прошлого, отказ от традиций. Сама эпоха постмодерна с её спецификой понимания культурного контекста является центральной и главной движущей силой социальной амнезии. По мнению ряда исследователей, эта эпоха представляет собой эпоху «искусственной памяти», в которую энергично вторгаются властные структуры, пресса, радио, телевидение, благодаря чему она превращается в идеальную среду «для исторических и политических манипуляций»[1][2][20].

По мнению М. Оже, манипулирование происходит благодаря трём сознательно создаваемым системам. Первая — так называемое «возвращение» — используется для овладения поражённого амнезией «образом прошлого». При таком «возвращении» образ восстанавливается в сокращённом и искажённом варианте, что позволяет примитивизировать причинно-следственные отношения между объектами прошлого. Вторая система воздействует на память путём «разрыва настоящего с прошлым и будущим». М. Оже называет такую структуру «подвешенное состояние», поскольку именно в такой ситуации оказывается настоящее, утратившее поддержку в прошлом и планы на будущее. Третья структура, используемая при манипулировании, позволяет осуществить кардинальный разрыв с прошлым, чтобы подвести идеологическую базу под программу будущего. М. Оже называет эту третью структуру «начни заново». Как правило, в процедуре искажения социальной памяти задействованы все три структуры, «переделывающие» не только единое восприятие прошлого и будущего, но и взгляд на историю в общем[1][21].

В то же время М. Оже считает, что человек и общество нуждаются в забвении столь же сильно, как и в самой памяти, поскольку последняя не способна работать без забвения[21]. Помимо этого, социальная амнезия в некоторой степени освобождает людей от гнёта прошлого, а потому, как и память, жизненно важна не только для здоровья индивидуума, но и всего народа и его культуры[5]. Если проводить аналогию с медицинским случаем амнезии, то, с одной стороны, социальная амнезия так же ведёт к исчезновению памяти, столь необходимой для поддержки социальной идентичности. А это в итоге ослабляет адаптацию её обладателей к обществу. Но, с другой стороны, это имеет положительные последствия при создании новых (альтернативных) идентичностей, что, кстати, отличает социальную амнезию от её медицинского аналога. В качестве примера Аллейда Ассман приводит иммиграционную политику США, когда трансформация идентичности переселенцев происходила в связи с ослаблением памяти об их происхождении, вызванной новым образом жизни[6].

Отмечается, что манипулирование коллективной памятью и забвением со стороны господствующих в обществе групп является характерной чертой любого общества[22][14]. Как пишет Ле Гофф[14][23],

История знает много примеров того, как, начиная с древнейших времён, представители новой власти пытались уничтожить память о своих предшественниках, а в Средневековье Церковь следила за исключением «памяти о недостойных»[22][24]. Наиболее отчётливо это проявляется в сфере культуры. Ярким образцом насильственно формируемой амнезии служит сожжение книг — действие, имеющее символическое значение. Цинь Шихуанди, будучи правителем Китая, регулярно совершал этот акт, считая, что идеи, содержавшиеся в книгах, представляют угрозу для его плана о новом общественном порядке — создания «универсального китайского государства». Хорошо известен факт массового сжигания книг в нацистской Германии, поскольку в них видели угрозу идеям национал-социализма[5].

Другой формой искусственно создаваемой амнезии служит специально проводимая политика разрыва прошлого с настоящим. Например, для европеизации тюркских народов им не один раз меняли алфавит. В 1928 году Мустафа Кемаль Ататюрк ввёл латинский алфавит вместо арабского, нарушив в итоге «связь с иранскими корнями турецкой культуры». А во времена Советского Союза его тюркским народам алфавит меняли два раза. В 1929 году ввели латинскую графику вместо арабской, в 1940 году заменив её кириллицей[5].

Разрыв прошлого с настоящим «осуществляется с помощью идеологов и планомерно вводится в умы людей через печатную продукцию, учебники и средства массовой информации». В качестве примера можно привести создание мифа «о Великом октябре, с которого и началась, якобы, подлинная история России». При этом насильственно формируемая амнезия сопровождалась изоляцией и физическим уничтожением людей из тех социальных групп, которые помнили или знали из истории «не то, что в ней следовало запомнить»[25].

По мнению А. Левинсона[4]:

В Европе после Второй мировой войны в странах социалистического лагеря историков пришлось привлекать к формированию «нового» прошлого два раза. В первый раз им заказали подготовить марксистский образец национальной истории, базирующийся на представлении о классовой борьбе. Второй заказ последовал в 1990-е годы, когда профессиональных историков попросили другой вариант, где требовалось пересмотреть временной период «строительства социализма»[26].

Отмечено, что радикальные изменения в жизни общества, коренные преобразования в экономике и изменения социальной структуры под воздействием внешних факторов неразрывно связаны с идеологической деятельностью, цель которой доказать и защитить необходимость перемен и одновременно девальвировать ценности ликвидируемого общественного и политического порядка. Это вызывает настоятельную необходимость кардинальных перемен в трактовке прошлого, служащей отправной точкой социальной памяти. Для этого из социальной памяти специально изгоняют и перестают упоминать конкретные исторические факты и события, преображая саму концепцию социальной памяти. В обществе прививается такая интерпретация прошлого, которая устраивает доминирующую социальную группу[1][2].

В такой ситуации трактовка истории с позиций доминирующей группы представляет собой своеобразное самовосприятие группы. Подобная самооценка делается с помощью обозначения и выделения границ группы, а одним из способов для этого служит трактовка истории. Такая трактовка предусматривает обсуждение поступков и эмоций доминирующей группы как позитивные в противовес поступкам и эмоциям других, обозначаемых как антигруппы[1][2].

Неизбежность такого разделения касается и общего исторического прошлого. Позитивная самооценка доминирующей группы осуществляется через приписывание отрицательных черт антигруппам и их общественной роли в исторических процессах. Инструментом для осуществления подобных манипуляций служит в числе прочего и специально формируемая социальная амнезия. Она даёт возможность изгладить из памяти о прошлом всё, что может свидетельствовать о положительных аспектах деятельности антигрупп и позволить положительно оценивать их образ[1].

По мнению известного социолога и философа Б. Латура[1][27]:

В итоге начинается выборочные блокировка или торможение определённых социальных процессов в противовес другим, которые находят поддержку в обществе. Таким образом формируется необходимая культурная рефлексия, где из осмысления доминирующего большинства «вычеркнут» исторический опыт, позволяющий критически подойти к господствующей трактовке истории. Это приводит к несовпадению с отрицательными характеристиками прошлого антигруппами[1].

Формирование социальной амнезии и социальной памяти в разных коллективах происходит не одинаково, их конфигурации в группах могут абсолютно не совпадать. В доминирующей группе трактовка прошлого может заострять внимание и сохранять в памяти факты совершенно не в таких границах, как в памяти иных групп. Это замечание более всего справедливо по отношению к социальным и культурным травмам, перенесённым в прошлом. Если доминирующая группа способна помнить события прошлого, причинившие страдания, в смягчённой, снивелированной форме или просто забыть о них, то в других группах социальная память, наоборот, может заострять внимание именно на этих событиях. Причем в их трактовке прошлого перенесённая травма превращается в концептуальную основу, объединяя ее приверженцев в активных носителей этой памяти. «Не забыть» в такой ситуации подразумевает противодействие идеологическим попыткам добиться социального согласия с антигруппой. Антигруппа в данном случает стремится отстоять своё право на другую социальную память, отказываясь принимать навязываемую извне амнезию[1].

По мнению профессора Йельского университета Дж. Александера, культурная травма формируется, если социальная группа полагает, что пострадала от тяжёлого рокового события, которое «впечаталось» в её коллективное сознание, навеки влияя на воспоминания и трансформируя её будущую идентичность фундаментальным и непоправимым образом[10][28].

Помимо подчёркнуто обострённой памяти о травмирующем событии групповое восприятие может проявляться через ностальгию по «светлому прошлому». Конечно, подобное чувство отражает мифологическую концептуализацию прошлого, однако оно способно серьёзно повлиять на ситуацию, так как возвращает к жизни забытые события и ценности. В такой роли это становится средством для противоборства с социальной амнезией, мотивацией для сохранения в памяти коллектива удаляемых эпизодов и противоборства их идеологической девальвации[1][17].

Исторической памяти и исторической амнезии — явлениям, существование которых вызвано самой природой человека, присуща двоякая функция при выстраивании исторического опыта. Да, они служат основой знания о прошлом, но при этом часто извращают его, приводя в итоге к повторению прошлых ошибок[10].

Ф. Джеймисон считает, что наша информируемость создаётся концептами и категориями, пришедшими от истолковательной традиции нашей культуры. Если рассматривать историческую амнезию с этой точки зрения, то она представляет собой объект, опирающийся на определенную систему репрезентации[10].

При изучении прошлого надо помнить, что между исследователем и предметом его изучения присутствует обширное поле разнообразных текстов и, помимо этого, очень большое число повествований, включающих мифы, поэтические произведения. По мнению Ф. Анкерсмита, историческая реальность, какие бы аргументы ни приводились в её подтверждение, поступает к историку уже в определённой трактовке, это всё-таки симулякр минувшего. Вот почему он считал, что «отношения текстов историков к реальности всегда проблематичны»[10].

В России экспансия социальной амнезии, неразрывно связанная с пересмотром истории, находит своё отражение в политизации истории. По мнению А. И. Миллера, политизация истории неизбежна в работе историка, поскольку тот в определённой мере всегда подвержен воздействию целого ряда факторов. Это и существующая политическая обстановка, и собственные политические взгляды, на которые накладывается этническая, религиозная, общественная самоидентификация. В итоге происходит размежевание историков на группы, которые в зависимости от их политических предпочтений используют в своей работе разные методологические подходы. Именно этим обстоятельством объясняется появление таких терминов, как «либеральные историки», «консервативные историки», «историки-марксисты» и др.[29][30]

Любое новое поколение живёт в ином социально-культурном контексте и соответственно по-своему перетрактовывает свое прошлое, приписывая ему то содержание, которое отвечает его национальным, государственно-правовым, общественным и прочим целям. Такая ситуация не означает, что историческая память, нашедшая выражение в форме нарратива, абсолютно условна. Это положение, когда надёжность знания о прошлом вызывает сомнения, характеризует популярное в западной научной среде выражение «History or Story?». Х. Уайт считает, что, если говорить о разнице между сюжетными элементами и story-элементами в историческом дискурсе, то первые подразумевают важность событий, скрывающих «структуру, которая была присуща этим событиям изначально»[10].

Проявление социальной амнезии в описании прошлого выражается ещё в том, что внимание уделяется исключительно грандиозным, героическим событиям истории, а некоторые бесславные, иногда унизительные его страницы исключаются из неё. Такое проявление социальной амнезии приводит к искажению и фальсификации прошлого и в конечном итоге к вырождению культуры. Другой отрицательной стороной амнезии становится рождение иллюзий, которые вынуждают людей оставаться в заблуждении[5].

Как результат возникают попытки с помощью политтехнологов целенаправленно воздействовать на общественные настроения. В такой ситуации споры о забвении, изживании, воспевании прошлого также влияют на становление коллективного мнения. Членам общества отводится роль потребителей готовых исторических выводов, которые (в зависимости от адресата) могут носить как примитивный пропагандистский характер, так и тщательно продуманный метод воздействия[31].

Проблема взаимодействия исторической памяти и исторической науки сегодня является предметом серьёзной дискуссии. Сторонники одной точки зрения, основанной на взглядах М. Хальбвакса и П. Нора, отделяют и в некотором смысле противопоставляют историографию и память. По их мнению, историография призвана корректировать память и отбирать то, «чему в ней суждено остаться». Другие исследователи считают, что историография выступает в «обслуживающей» роли, являясь « лишь отражением исторической памяти». Существует и иной взгляд, пытающийся найти золотую середину в этих высказываниях. Его сторонники, не отрицая, что историография обречена на зависимость от мифов, поселившихся в сознании общества, требуют противостоять этим мифам. Например, по мнению В. П. Булдакова: «История — это искусство отделения подлинных реальностей от всевозможных симулякров»[30].

• Ассман А.. Забвение истории — одержимость историей. — М.: Новое литературное обозрение, 2019. — С. 552. — ISBN 978-5-4448-1151-1.
• Ассман Я.. Культурная память : письмо, память о прошлом и политическая. идентичность в высоких культурах древности / пер. с нем. М. М. Сокольской. — М.: Языки славянской культуры, 2004. — 363 с. — ISBN 5-94457-176-4.

• Ле Гофф Ж.. История и память / пер. с фр.: К. З. Акопян. — М.: РОССПЭН, 2013. — 302 с. — ISBN 978-5-8243-1774-9.
• Полетаев А. В., Савельева И. М.. Знание о прошлом: теория и история (рус.). — СПб.: Наука, 2003. — Т. 1 (Конструирование прошлого). — 631 с. — ISBN 5-02-028557-9.
• Полетаев А. В., Савельева И. М.. Знание о прошлом: теория и история (рус.). — СПб.: Наука, 2006. — Т. 2 (Образы прошлого). — 749 с. — ISBN 5-02-026885-2.
• Февр Л.. Бои за историю (сборник статей) (рус.) / Бобович А. А. и др.(перевод с французского языка на русский). — М.: Наука, 1991. — 629 с. — ISBN 5-02-009042-5.
• Рикёр П.. Память, история, забвение / пер. с фр.: И. И. Блауберг и др.. — М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004. — 725 с. — ISBN 5-87121-031-7.
• Шнирельман В.А.. Социальная память – вопросы теории / Отв. ред. В. А. Тишков, Е.А. Пивнева // Историческая память и российская идентичность. — М. : РАН, 2018. — С. 12—34. — 508 с. — ISBN 978-5-907036-24-6.
• Beiner G.. Forgetful Remembrance. Social Forgetting and Vernacular Historiography of a Rebellion in Ulster. — Oxford: Oxford: Oxford University Press, 2018. — P. 262. — ISBN 9780198749356.
• Connerton P.. Seven types of forgetting // Memory studies. — 2008. — Vol. 1.
• Zerubavel E.. Time Maps: Collective Memory and the Social Shape of the Past.. — Chicago: University of Chicago Press, 2003. — P. 184. — ISBN 9780226981529.
• Jacoby R.. Social Amnesia: A Critique of Conformist Psychology from Adler to Laing. — Boston: Beacon Press, 1975. — ISBN 0-8070-2964-5.