Фрегат «Паллада»

А. Боголюбов. Фрегат «Паллада»

Новость о том, что осенью 1852 года Иван Гончаров отправился в экспедицию на фрегате «Паллада», была встречена представителями российского литературного сообщества с некоторым удивлением. Гончаров — младший столоначальник департамента внешней торговли Министерства финансов и автор единственного в ту пору романа «Обыкновенная история» — имел репутацию человека консервативного, привыкшего к определённому жизненному укладу и не склонного к авантюрам. Спонтанность принятого решения в определённом смысле озадачила и самого писателя, который за несколько месяцев до выхода в море даже не помышлял о том, что ему придётся отложить начатую работу над романом «Обломов» и покинуть свой дом, который доселе он «оставлял только в случае крайней надобности»[1][2].

Изначально глава морской экспедиции Евфимий Путятин, которому в дальнем походе нужен был образованный человек для ведения судового журнала и оформления иной документации, планировал взять на секретарскую должность поэта Аполлона Майкова. Тот от предложения отказался, но посоветовал пригласить в путешествие своего давнего друга Гончарова[3]. На рекомендации настаивал и сам Иван Александрович, рассказывавший в одном из писем, что, узнав о необычной вакансии, он «принялся хлопотать изо всех сил, всех, кого мог, поставил на ноги». Ходатайства, касающиеся Гончарова, были переданы Путятину через товарища министра народного просвещения Авраама Норова[4]. Предложенная кандидатура устроила руководителей экспедиции: как чиновник Иван Александрович хорошо знал делопроизводство, как переводчик был способен оказать помощь при переговорах, как литератор мог составить летопись похода[5]. Через год Путятин поблагодарил Норова за содействие, отметив в письме, что на фрегате «он [Гончаров] чрезвычайно полезен»[6].

Сам Гончаров, объясняя мотивы, побудившие его — «такого ленивого, избалованного» — отправиться в кругосветное путешествие, говорил знакомым, что с детства любил морские истории из произведений Фенимора Купера[2]. В то же время в письме к Майковым, отправленном в ноябре 1852 года, писатель признавался, что его никогда не влекла романтика и экзотика странствий, — мысль о походе возникла у него внезапно: «Ехать… и в голове не было… Я пошутил, а между тем судьба ухватила меня в когти, и вот я — жертва своей шутки»[7]. Тем не менее исследователи считают, что за «шуткой» писателя скрывались серьёзные причины: в тот момент сорокалетний Гончаров нуждался в жизненных переменах. У него не было семьи; чиновничья карьера застопорилась; общение с друзьями стало обыденностью; работа над «Обломовым» шла тяжело. Иван Александрович сознавал, что он «заживо умирает от праздности, скуки, тяжести и запустения в голове и сердце»[8].

Гончаров ещё до начала похода предполагал, что по его итогам издаст книгу, а потому письма, отправляемые друзьям из разных уголков Земли, насыщал максимумом подробностей как о жизни на корабле, так и о пребывании на суше[9]. В то же время Иван Александрович не знал, что путешествие окажется весьма рискованным, а подлинная цель экспедиции, связанная с «подготовкой почвы для заключения русско-японского договора о торговле и границах»[10], — сложной для осуществления. Обратно в Петербург писатель возвращался по суше, и это стало ещё одним серьёзным испытанием для человека с эпикурейскими склонностями — в письме Аполлону Майкову он сообщал: «…что мне предстоит, если бы Вы знали, Боже мой: 4 тысячи вёрст и верхом, через хребты гор и по рекам, да там ещё 6000 вёрст от Иркутска»[11].

Очерк «Сингапур», опубликованный в журнале «Отечественные записки» (1856, № 3)

По данным исследователей, ни судовой журнал, в котором Гончаров фиксировал путевые происшествия и наблюдения, ни рукописи «Фрегата „Паллады“» не сохранились. Однако восстановить историю создания книги литературоведам помогли личные дневники автора, а также небольшое количество писем[12]. Судя по ним, Иван Александрович долго не мог приступить к зарисовкам — так, в июне 1853 года он рассказывал Аполлону Майкову, что «от качки невозможно физически писать, всё рвётся из рук, а чуть выдаётся свободная минута, надо приниматься за казённый журнал»[13]. Тем не менее к декабрю уже было написано несколько «статеек», а к лету 1854 года автор подготовил целую тетрадь с путевыми заметками; впрочем, большая их часть создавалась не для публикаций, а для чтения друзьям[14].

Первый очерк, озаглавленный «Ликейские острова», был напечатан в апреле 1855 года в журнале «Отечественные записки» (№ 4). Далее разрозненные главы периодически появлялись в «Современнике», «Русском вестнике» и «Морском сборнике»; часть из них сопровождалась подзаголовками «Из путевых заметок» и «Главы из дневника»[15]. Этот «дневниковый» формат сохранился и в первой отдельной книге «Фрегат „Паллада“», выпущенной в 1858 году по инициативе издателя Александра Глазунова. При подготовке последующих изданий Гончаров сокращал или дополнял отдельные главы, а также вносил стилистические исправления. Однако коренную переработку текста с переходом к жанру путевых очерков писатель осуществил лишь в 1879 году[16].

Исследователи связывают возобновление работы над «Фрегатом „Паллада“» с несколькими обстоятельствами: во-первых, существовали «настойчивые требования читателей», желавших познакомиться с дополнительными подробностями путешествия; во-вторых, после издания романа «Обрыв» в жизни Гончарова наступила творческая пауза, которую необходимо было заполнить; в-третьих, сам автор был не слишком доволен структурой и стилистикой ранних версий книги[17]. Готовясь к созданию нового варианта «Фрегата…», Иван Александрович в письме, датированном августом 1878 года, рассуждал: «Романы пишутся для взрослых, а взрослые поколения меняются, следовательно, и романы должны меняться… Книга моя (путешествие) нравилась прежнему поколению детей, пригодится и нынешнему»[18].

В процессе переработки Гончаров не только внёс много дополнений (в том числе включил в книгу новую главу-эпилог «Через двадцать лет»), но и весьма серьёзно сократил текст (особенно это касалось тех эпизодов, в которых речь шла о национальных кухнях, — именно они вызвали претензии ряда рецензентов, упрекавших рассказчика в избыточном интересе к «гастрономическим» вопросам)[19]. Стилистические исправления были связаны с избавлением от излишней экспрессии («Я опять сладострастно содрогнулся» → «Я радостно содрогнулся»), работой над выражениями, принятыми в среде моряков («шторм в океане» → «шторм на океане»), устранением смысловых повторов и изъятием устаревших слов[20]. Кроме того, в издании 1879 года появились небольшие добавления в зашифрованные имена членов кают-компании корабля: К. Л. → К. И. Л., О. А. → О. А. Г.[21]

Первый и очень небольшой — по сравнению с общими масштабами экспедиции — отрезок пути от Кронштадта до Портсмута, пройденный за двадцать три дня, показался Гончарову настолько сложным, что по прибытии в Англию писатель готов был отказаться от участия в походе и вернуться в Петербург. Из-за вспышки холеры на фрегате умерли три матроса; корабль попадал в шторма, садился на мель, в течение десяти дней безуспешно пытался войти в Английский канал. Проблемы со съестными припасами привели к тому, что в меню офицеров с определённого момента вместо свежих продуктов появилась солонина; ограничения коснулись даже пресной воды, которую стали выдавать по одной кружке в день. В этих условиях единственным утешением для Ивана Александровича оказалась невосприимчивость к морской болезни: его организм практически не реагировал на качку[29].

В Англии Гончаров сообщил сначала капитану Ивану Унковскому, а затем и Евфимию Путятину о своём желании покинуть фрегат. Возражений с их стороны не последовало; напротив, писателю было обещано, что домой он сможет вернуться за казённый счёт. Столь же спокойно Унковский и Путятин отреагировали на более позднее известие о том, что секретарь главы экспедиции всё-таки останется на «Палладе». Вероятными причинами, повлиявшими на изменение решения, стали, по мнению литературоведа Юрия Лощица, нелюбовь Ивана Александровича к дискомфорту и нежелание перемещаться через всю Европу с багажом, связками книг и рукописями (в том числе взятыми в поход черновиками «Обломова»): «Нет уж, лучше плыть дальше вокруг света»[30].

Пока фрегат находился в портсмутском доке (на ремонт и замену отдельных частей ушло почти два месяца), Гончаров знакомился с Англией. Рассказывая об увиденном в письмах к друзьям, Иван Александрович не скрывал, что делится впечатлениями с прицелом на будущую книгу, а потому просил «прятать» послания до его возвращения: «…потому что после я сам многое забуду, а это напомнит мне; может быть понадобится». Так, в доке его особенно заинтересовали паровые машины — наблюдая вместе с другими членами экипажа, как парус на английском корабле меняли на двигатель внешнего сгорания, писатель признался, что «после пароходов на парусное судно совестно смотреть»[31].

Описание непосредственного знакомства рассказчика с Лондоном и англичанами является, по мнению Людмилы Якимовой, не просто путевой зарисовкой, а одним из лучших образцов русской прозы: «Я с неиспытанным наслаждением вглядывался во всё, заходил в магазины, заглядывал в дома, уходил в предместья, на рынки, смотрел на всю толпу и в каждого встречного отдельно». Гончаров подчёркивал, что его мало интересовали «сфинксы и обелиски», но зато он мог часами наблюдать, как люди общаются на улицах, пожимают друг другу руки при встречах, справляются о здоровье[27]. Литературовед Игорь Сухих обратил внимание на то, как чопорный и благопристойный Иван Александрович, изучая повседневную жизнь города, оценивал движения и пластику жительниц британской столицы: «Никакие другие женщины не выставляют так своих ног напоказ, как англичанки: переходя через улицу, в грязь, они так высоко поднимают юбки, что… дают полную возможность рассматривать ноги»[1].

Лондон. Флит-стрит

Встречи с мировыми культурами начались для Гончарова на Туманном Альбионе, и Англия воспринималась писателем как «абсолютный полюс всемирной „зрелости“». Ивана Александровича удивляли ассортимент и сервис лондонских магазинов, неизменность ежедневного распорядка англичан, относительная тишина в центре столицы («Город, как живое существо, кажется, сдерживает своё дыхание и биение пульса»), уважение к общественным нормам поведения и учтивость местных жителей, граничащая с «чувством гуманности»[32]. Литературный критик Михаил Де-Пуле — один из первых рецензентов книги «Фрегат „Паллада“» (журнал «Атеней», 1858, № 44) — отметил, что её автор, не будучи англоманом, но являясь в то же время «другом цивилизации», создал весьма «величественный и привлекательный» образ Англии[33].

После испытаний, выпавших на долю экипажа в первые недели похода, путь к мысу Доброй Надежды, несмотря на длившуюся нескольких дней качку, воспринимался Гончаровым как относительно благополучный этап экспедиции — об этом свидетельствует фраза, появившаяся в его дневнике 18 января 1853 года: «Как прекрасна жизнь, между прочим и потому, что человек может путешествовать!» Запись была сделана в тот день, когда перед Иваном Александровичем открылись пасторальные пейзажи Мадейры с её виллами и виноградниками. Своим неспешным ритмом жизни и тишиной в послеобеденные часы остров напомнил писателю российскую провинцию[34].

Вскоре представление о Мадейре как об идиллическом месте сменилось у Гончарова лёгким раздражением — ему показалось, что поэзию первозданной природы нарушили те же англичане, которые принесли на остров дух прагматизма. Им принадлежали «лучшие дома в городе и лучшие виноградники за городом»; они ходили по Мадейре в белых жилетах, шляпах и с зонтиками в руках — и это вносило определённый диссонанс в картины не тронутого цивилизацией мира. Однако более близкое знакомство с жизнью острова вынудило писателя подкорректировать собственные тезисы: он увидел, что в лучшем магазине Мадейры на прилавках лежат в основном товары, привезённые из Британии, — от английских булавок и ножей до тканей и фарфоровой посуды. Затем последовало новое признание: «Не будь их на Мадейре, гора не возделывалась бы так деятельно… да и дорога туда не была бы так удобна». По мнению литературоведа Елены Краснощёковой, переоценка личности «новейшего англичанина» произошла у Гончарова не сразу и «как бы вопреки его воле»[35].

Рисунок, сделанный И. А. Гончаровым во время путешествия

На южном берегу Африки, в Саймонсбее, фрегат вновь встал на ремонт. Работы по замене частей судна продолжались почти месяц, и писатель использовал затянувшуюся паузу для знакомства с континентом — изучал флору и фауну, общался с местными жителями, побывал в Капской колонии[36]. Именно в Южной Африке в сознании Гончарова начали разрушаться прежние стереотипы о делении мира на «далёкое» и «близкое»; связь с условными «своими» стала тонкой и зыбкой, зато появилось понимание «самоценности „чужого“»: «Смотрите… уже нет ничего нашего, начиная с человека; всё другое: и человек, и планета его, и обычаи»[37].

Как заметил писатель Георгий Давыдов, в главах, посвящённых Мадейре и мысу Доброй Надежды, Гончаров неожиданно проявил себя как романтик и ценитель красоты. Так, принимая на острове экзотический букет от жены консула, путешественник сообщил, что отправит цветы в подарок русским женщинам. Описывая африканских женщин, обычно сдержанный в проявлении эмоций Иван Александрович не побоялся быть экспрессивным и чувственным: «Что за губы, что за глаза! Тело лоснится, как атлас. Глаза не без выражения ума и доброты, но более, кажется, страсти, так что и обыкновенный взгляд их нескромен»[38].

Готовясь к экспедиции, Гончаров прочитал немало книг и журнальных публикаций о Японии; часть из них он взял с собой в поход. Однако ни статья Евгения Корша «Япония и японцы», напечатанная в 1852 году в журнале «Современник», ни труды путешественника Энгельберта Кемпфера, естествоиспытателя Филиппа Зибольда, натуралиста Карла Тунберга не могли дать ответов на все вопросы, которые интересовали писателя и его спутников, направлявшихся к берегам восточного соседа России. Предвкушая встречу, Гончаров писал, что Япония — это «странная, занимательная пока своей неизвестностью страна», и называл её «запертым ларцом», в котором спрятаны сокровища «страны чудес»[39].

Фрегат пришёл в Нагасаки 9 августа 1853 года, но команда долго не могла сойти на берег: начались сложные переговоры, во время которых хозяева, с одной стороны, демонстрировали интерес к гостям, охотно соглашались позавтракать в адмиральской каюте, с удовольствием принимали недорогие подарки; с другой — всячески затягивали решение вопроса, подчиняясь законам многоступенчатой японской иерархии[27]. Целый месяц был потрачен на то, чтобы подготовить, согласовать и утвердить церемониал встречи представителей русской дипломатической миссии с нагасакским губернатором[40]. Всё это время Гончаров жил с ощущением ирреальности происходящего — глядя с корабля на холмы и горы, он спрашивал себя: «Что это такое? декорация или действительность? какая местность… всё так гармонично, так непохоже на действительность, что сомневаешься: не нарисован ли весь этот этюд?» Картины, рассказывающие о «благословенном уголке земли», удивительным образом напоминали фрагменты главы «Сон Обломова», опубликованной в приложении к журналу «Современник» в 1849 году. А сам поход Гончаров впоследствии называл «путешествием Обломова»[41].

Пейзажных зарисовок — по сравнению с другими очерками книги «Фрегат „Паллада“» — в «японских» главах мало, но их немногочисленность компенсируется большим количеством портретов. При описании жителей Страны восходящего солнца Гончаров постепенно переходил от массовых изображений к индивидуальным. Вначале Иван Александрович видел людей в лодках — загорелых, с тонкими белыми повязками вокруг головы и на поясе; потом наблюдал за группой прибывших на «Палладу» визитёров, облачённых в кофты из полупрозрачной ткани с вышитыми гербами[42].

Фрегат «Паллада» в Нагасаки. Рисунок японского художника

Чем больше новых знакомств появлялось у участников экспедиции, тем больше личных качеств обретали их японские собеседники: одного из них писатель характеризовал как «грубого циника», другого (Нарайбайси 2-го) — как скромного мыслителя. Рассказывая о переводчике Эйноске, писатель выделил его «правильные черты и смелый взгляд»[43]. Сорокапятилетний Кавадзи-Соиемонно-ками, фактически выполнявший роль руководителя переговоров с японской стороны, был представлен Гончаровым как человек незаурядный, каждое слово которого «обличало здравый ум, остроумие, проницательность и опытность»[44]. Как отметила Елена Краснощёкова, смена массовых портретов индивидуальными шла в соответствии с новыми открытиями, которые сделал для себя писатель:

Нарастает уверенность, что путь к подлинному постижению национальной психологии лежит не через сравнение «своего» и «чужого», а через вглядывание в отдельного человека — вдумывание в его общечеловеческую сущность[45].

В определённый момент Гончаров осознал, что подходить к жителям Японии с мерками европейца неразумно — необходимо признать за ними право на собственные традиции и рассматривать их поступки, кажущиеся участникам экспедиции нелогичными, в контексте складывавшихся веками нравов и обычаев: «Наша вежливость у них — невежливость, и наоборот»[46]. Ещё одно открытие, сделанное писателем, касалось менталитета японцев, понять который, по мнению писателя, было сложно без глубокого представления об их истории и языке: «Как ни знай сердце человеческое, как ни будь опытен, а трудно действовать по обыкновенным законам… там, где нет ключа к миросозерцанию, нравственности и нравам народа, как трудно разговаривать на его языке, не имея грамматики и лексикона»[47].

Описание Ликейских островов, к которым фрегат подошёл 31 января 1854 года, было сделано с явной отсылкой к литературным источникам. Одним из них оказалось сочинение английского мореплавателя Базиля Галля «Отчёт о путешествии к западному берегу Кореи и островам Лиу-Киу в Японском море», изданное в 1818 году. Согласно версии Галля, Ликейские острова — это идиллическое место, где «люди добродетельны, питаются овощами и ничего друг другу, кроме учтивостей, не говорят». Гончаров, хорошо знавший содержание этого отчёта, изначально был настроен к нему скептически и, выходя на берег, задал себе вопрос: «Что это? где мы? среди древних пастушеских народов, в золотом веке?»[48]

Ликейские острова. 1856

Однако вскоре ирония сменилась удивлением — писатель обнаружил, что его впечатления в основном совпадают с рассказом Галля: между миниатюрными хижинами стояли сады; на стенах росли цветы и деревья; местные жители, облачённые в чистые одежды с широкими поясами, смотрели на визитёров совершенно бестрепетно; когда гости приблизились, хозяева спокойно, с достоинством поклонились. Гончаров вынужден был признать, что это и «в самом деле идиллическая страна, отрывок из жизни древних»[49]. Помимо переклички с работой Галля, в главе, посвящённой Ликейским островам, присутствуют параллели с «Письмами русского путешественника» Николая Карамзина (речь идёт о стилистическом сходстве) и романом «Обломов»:

Главная примета как Обломовки, так и открывшегося на Ликейских островах идиллического мира — остановка исторического бега, выпадение из времени. Другая примета этих миров — их заключённость в самих себе, отгороженность от человечества. Вне человеческой истории и земной географии жители островов вкушают плоды райского небытия[50].

Книга начинается с пояснений, почему автор, всегда ценивший домашний уют, избегавший сквозняков и отказывавшийся ездить по ухабистым дорогам, внезапно решил отправиться в морскую экспедицию. В первом и последующих очерках рассказчик, по замечанию Елены Краснощёковой, предстаёт в двух возрастных ипостасях. С одной стороны, это слегка утомлённый жизнью эпикуреец средних лет, которого сложно чем-то удивить; с другой — пылкий юноша-поэт, витальная энергия которого «кипит, играет и вырывается наружу»[63]. Своеобразная перекличка, которую путешественник устраивает на страницах книги с позиции того или иного возраста, напоминает диалоги героев гончаровского романа «Обыкновенная история» — Александра Адуева и Петра Адуева. От молодого Адуева, отправляющегося в Петербург в надежде проявить свои творческие способности и найти любовь, автор воспринял огромный интерес к миру и способность видеть прекрасное даже в мелочах. В то же время рассказчик несёт в себе и черты дяди — это проявляется в рациональном взгляде на многие проблемы и умении иронично воссоздать некоторые события[64].

И. А. Гончаров

Кроме того, в образе рассказчика соединились педантичный государственный служащий и искатель приключений. Гончаров, рассказывая об одолевавших его перед походом сомнениях, писал: «Жизнь моя как-то раздвоилась… В одном [мире] я — скромный чиновник в форменном фраке, робеющий перед начальственным взглядом… В другом я — новый аргонавт, стремящийся по безднам за золотым руном в недоступную Колхиду». Два разных типажа, присутствующие на страницах «Фрегата „Паллада“», дали возможность читателям увидеть мир с разных ракурсов: один наблюдатель трезв, прохладен и объективен, другой способен опоэтизировать самые заурядные явления[65].

«Игра с планами» сообщает книге обаяние импровизации. Как надеялся сам автор «Фрегата „Паллада“»: «Abandon, полная свобода — вот что будут читать и поглощать»… «Двойное» и подвижное зрение наблюдателя придало полноту картине мира, в котором «проза» и «поэзия» совмещаются хоть подчас и неожиданно, но неизменно[66].

Е. В. Путятин в Нагасаки. Рисунок японского художника

Глава морской экспедиции Евфимий Путятин (которого Гончаров в книге называл адмиралом, хотя во время похода тот находился в чине вице-адмирала) имел репутацию человека парадоксального: рассудительность опытного дипломата сочеталась в нём с нетерпеливостью при решении бытовых вопросов; лёгкая чудаковатость скрещивалась с абсолютным благоразумием[67]. Путятин, судя по описанию Гончарова, не терпел праздности на корабле и считал своим долгом воспитывать и просвещать команду: «Чуть увидит кого-нибудь без дела, сейчас что-нибудь и предложит: то бумагу написать… кому посоветует прочесть какую-нибудь книгу; сам даже возьмёт на себя труд выбрать её в своей библиотеке и укажет, что прочесть или перевести из неё»[68].

К своему секретарю Евфимий Васильевич относился с безусловным доверием; его благосклонность была настолько подчёркнутой, что во время переговоров в Нагасаки представители японской стороны даже приняли Гончарова «за фигуру влиятельную и важную, чуть ли не вторую после самого Путятина». В статье Кадзухико Савады «Гончаров в Японии» (Japanese Slavic and East European Studies, 1989, № 4) упоминалось — со ссылкой на одного из участников переговорного процесса, — что писатель «всегда сидит возле посла и вмешивается в разговор. Выглядит главным советником»[69].

В то же время капитан шхуны «Восток» Воин Римский-Корсаков (его судно входило в состав эскадры Путятина) характеризовал главу морской экспедиции как человека, отличавшегося «скряжничеством», берегущего «казённые деньги бог весть зачем, без всякого положительного убеждения, без расчёта, без взгляда на будущее»[70]. Немало разногласий — особенно поначалу — возникало у Путятина и с капитаном «Паллады» Иваном Унковским; их конфликты в основном были связаны с тем, что Евфимий Васильевич слишком активно «вмешивался во внутренний распорядок фрегатской жизни». Одна из таких размолвок едва не завершилась уходом Унковского с корабля. Узнав о желании капитана покинуть «Палладу», Путятин сначала предложил своему оппоненту «всякое удовлетворение», а затем примирительно заметил: «Я не могу лишить русское военное судно подобного капитана, в то время когда Россия накануне военных действий». Гончаров знал о несостоявшейся дуэли, однако, с приязнью относясь к обоим участникам событий, не стал упоминать о ней в книге. Предвидя возможные вопросы от других очевидцев, писатель подчёркивал, что он не стремился выполнять роль «историографа» экспедиции[71].

С первых дней пребывания на фрегате Гончаров чувствовал особую расположенность со стороны Ивана Семёновича Унковского, который всегда интересовался самочувствием писателя, приглашал на обеды, а во время сильной качки предоставлял в его распоряжение свой просторный кабинет, в котором, помимо мягких диванов и большого письменного стола, находилось даже пианино. Полукруглую софу, привинченную к полу в капитанской каюте, Иван Александрович воспринимал как надёжное убежище во время любой непогоды, потому что «упасть с неё было некуда». Поначалу писатель связывал заботливость Унковского с рекомендательной запиской от князя Александра Оболенского, которая была передана командиру корабля перед походом, — в ней содержалась просьба уделять некоторое внимание неопытному путешественнику Гончарову[71].

И. С. Унковский

Позже стало понятно, что доброжелательность Ивана Семёновича искренняя. В одном из писем друзьям Иван Александрович рассказывал, что на корабле сложилась своеобразная традиция долгих ежедневных бесед: «Четверо нас собираемся всегда у капитана вечером закусить и сидим часов до двух». В свою очередь, Гончаров, откликаясь на просьбу Унковского, давал уроки русского языка и литературы самому юному участнику экспедиции — тринадцатилетнему юнкеру гвардейского экипажа Мише Лазареву, сыну адмирала Михаила Лазарева[72]. И капитан фрегата, и глава экспедиции были воспитанниками «лазаревской школы моряков», а потому проявляли максимум заботы о наследнике покойного учителя; по словам Бориса Энгельгардта, Миша «был баловнем как Путятина, так и Унковского»[73].

Для Унковского экспедиция стала серьёзным испытанием. Во-первых, «Паллада» к моменту выхода из Кронштадта была уже весьма изношенным судном и в пути постоянно вставала на ремонт (в одном из писем друзьям Гончаров признался, что фрегат «течёт как решето»[74]); во-вторых, команду спешно собирали накануне похода с разных кораблей. Тем не менее в декабре 1853 года Воин Римский-Корсаков писал, что ему ещё не доводилось «видеть судна, доведённого до такой быстроты в работах и до такого порядка в боевых манёврах и учениях»[75].

Неформальным лидером «научной партии» кают-компании был Константин Посьет — ближайший помощник Путятина по дипломатическим вопросам, который, самостоятельно выучив во время похода нидерландский язык (именно на нём велись переговоры с представителями Японии), выполнял ещё и обязанности переводчика. Гончаров описывал Посьета как человека «доброго» и «неугомонного». Деликатность Константина Николаевича позволяла ему выступать посредником в конфликтных ситуациях на фрегате; как вспоминали участники экспедиции, «он один только мог удерживать Путятина от слишком резких выходок и чудачеств». Добрые отношения, сложившиеся у Ивана Александровича с Посьетом, сохранились и после экспедиции. В 1871 году Гончаров, считавший, что он навсегда «расквитался с морем», едва не отправился вместе с Посьетом (ставшим к тому времени вице-адмиралом) в Соединённые Штаты на фрегате «Светлана»; писатель даже был включён в состав экспедиции, но из-за ухудшившегося состояния здоровья в последний момент вынужден был отказаться[76][77].

В первой же главе «Фрегата „Паллада“», рассказывая о начале похода, Гончаров упомянул о книге «История кораблекрушений», которую ему дал почитать Воин Андреевич Римский-Корсаков, отвечавший в экспедиции за научно-исследовательские работы. Присутствие Корсакова в кают-компании было недолгим (в 1853 году его назначили капитаном паровой шхуны «Восток»), однако изначально Воина Андреевича и Ивана Александровича связывали весьма тёплые отношения. В письме к родным, датированном 14 октября 1853 года, Римский-Корсаков отзывался о Гончарове как о «приятном собеседнике» и признавался: «Мне сильно хотелось приманить его к себе в товарищи на шхуну». Позже славившийся резкостью в суждениях Воин Андреевич изменил своё мнение: в письме к отцу он сообщил, что Гончаров — «просто ленивейший из эпикурейцев, расплывшийся от сытных обедов и послеобеденной высыпки, человек, приятный в беседе, но в сообществе часто тягостный по своему… нервному темпераменту». Охлаждение, вероятно, было взаимным, поэтому в книге «Фрегат „Паллада“» Римскому-Корсакову уделено сравнительно мало внимания[78][79].

Дипломатическая миссия Е. В. Путятина в Японии. Рисунок японского художника

Эпизоды с участием старшего офицера «Паллады» Ивана Бутакова Гончаров нередко окрашивал мягким юмором: к примеру, писатель вспоминал, как во время прогулок по Мадейре, желая отведать местных экзотических овощей или фруктов, они с Иваном Ивановичем случайно сорвали и съели по пучку «нашего северного плода» — зелёного лука. Между тем обязанности Бутакова на корабле были достаточно серьёзными: он отвечал, кроме прочего, за безопасность фрегата во время стихии. Гончаров характеризовал его как «великолепного моряка», который при штиле выглядел порой сонным и апатичным, однако «в бурю и вообще в критическую минуту — весь огонь»: «Вот и теперь, в эту минуту, орёт так, что, я думаю, голос его разом слышен и на Яве, и на Суматре»[80].

Одним из своих первых наставников на корабле Гончаров считал Деда — старшего штурманского офицера Александра Антоновича Халезова (Хализова), для которого участие в экспедиции стало четвёртым кругосветным путешествием. Он был представлен в книге как человек, «у которого всё отлично»: дул ли попутный ветер или, напротив, встречный, надвигался ли сильнейший шторм или наступал штиль — Дед в любых ситуациях оставался бодрым, невозмутимым, застёгнутым на все пуговицы и твёрдо стоящим на ногах[81].

В палладской кают-компании он [Гончаров] нашёл высокоинтеллигентную атмосферу… Разговоры о предстоящих дипломатических отношениях с Японией сменялись собеседованиями на литературные темы, в которых он принимал самое деятельное участие, выступая с отрывками из своих очерков; каждый участник похода энергично готовился к предстоящим трудам: кто изучал голландский язык, кто занимался историей Китая и Японии, кто собирал гео- и гидрографические материалы для будущих исследований и съёмок[82].

С матросской командой Гончаров сталкивался во время похода редко, а потому места ей в книге выделил немного. Чаще всего писатель пересекался с матросами во время праздников и народных гуляний, когда весь экипаж «Паллады» собирался на палубе. На веселье, которое сопровождалось «плясками, имевшими вид каторжного труда», Иван Александрович обычно смотрел с холодным недоумением, как сторонний наблюдатель. В одном из писем Языковым он объяснил причины охватывавшего его раздражения: «Я всегда был враг буйного веселья, в армяке ли оно являлось передо мной или фраке, я всегда прятался в угол. Здесь оно разыгралось в матросской куртке… Скучно, а уйти некуда»[83]. Кроме того, на страницах «Фрегата „Паллада“» периодически появлялись зарисовки с участием выделенных из общей массы лиц: писатель упоминал то про Агапку, который за две чарки водки взялся обучать вестового Фадеева грамоте, то про матроса Мотыгина, решившего в Портсмуте поухаживать за продавщицей рыбы и получившего за свои манеры удар в глаз[84].

Наиболее колоритным представителем матросской команды являлся костромич Фадеев, назначенный Гончарову в денщики. Он постоянно поражал автора цепкостью, ловкостью и сметливостью. Так, получив приказ разложить в каюте вещи прибывшего на корабль рассказчика, вестовой выполнил за полчаса ту работу, на которую слуге Ивана Александровича потребовалось бы три дня. Когда на фрегате ввели лимит на получение пресной воды и начали выдавать её по одной кружке в день, сообразительный Фадеев научился притуплять бдительность боцмана Терентьева и приносить писателю каждое утро полный кувшин для умывания: «На вот, ваше благородие, мойся скорее, чтоб не застали да не спросили, где взял». В неизменном обращении на «ты», по замечанию Юрия Лощица, присутствовала мягкая снисходительность денщика, воспринимавшего повествователя не только как «барина», но и как младшего брата[85].

Морской пейзаж, привезённый И. А. Гончаровым из путешествия

Подобные отношения, в основе которых — безоглядная преданность и бесконечная опека, — складывались и между другими персонажами произведений Гончарова: точно такая же заботливость была свойственна слуге Обломова Захару и неизменному спутнику Александра Адуева Евсею[86]. В советское время характер этих связок рассматривался в основном с выделением исключительных достоинств крепостных людей — к примеру, критик Давид Заславский писал в газете «Правда» (1937, 17 июня), что Гончаров, рассказывая о Фадееве, «создаёт привлекательный образ смышлёного, лукавого и расторопного матроса-крестьянина»[87].

Литературоведы более позднего времени стали обращать внимание и на другие качества вестового: так, по замечанию Елены Краснощёковой, в психологическом портрете Фадеева присутствовало, помимо расторопности, ещё и «непробиваемое, непростительное равнодушие», с которым денщик относился к миру. Его не интересовала жизнь неизвестных стран, он воспринимал чужие обычаи «с большой недоброжелательностью и даже презрением». Нежелание узнавать новое было для Гончарова синонимом «умственной и душевной неразбуженности»; в то же время писатель видел в этой безучастности ещё и «ничем несокрушимое стремление к своему долгу — к работе, к смерти, если нужно»[88].

Выход гончаровских очерков совпал с ростом общественного интереса к путешествиям. В салоне Майковых, где Иван Александрович формировался как литератор, бывали исследователь Азии Григорий Карелин и председатель статистического комитета Русского географического общества Андрей Заблоцкий-Десятковский, много ездивший по Англии и Франции[103]. В 1848 году журнал «Современник» напечатал цикл путевых заметок «Письма об Испании» очеркиста Василия Боткина, отдельные посылы которого (например, оценка деятельности «новейших англичан») оказались близки размышлениям рассказчика из «Фрегата „Паллада“»[104]. В этот же период в Петербурге вышла книга «Странствователь по морям и сушам» востоковеда Егора Ковалевского[103].

Критик Иван Иванович Льховский, реагируя на претензии коллег, которые упрекали Гончарова в излишнем внимании к пейзажам и людям (рецензенты приводили в качестве альтернативы научные издания о путешествиях, насыщенные больших количеством цифр и статистических выкладок), отметил, что в ту пору появилось немало книг, авторы которых были узкими специалистами в разных областях знаний, а потому в их воспоминаниях присутствовал неизбежный профессиональный интерес[105]. Сравнивать их произведения с «Фрегатом „Паллада“» бессмысленно, потому что книга очерков Гончарова относится к другому жанру, — она сродни «литературным путешествиям», пришедшим в Россию из Европы ещё во второй половине XVIII века, констатировал Льховский. К примеру, рассуждения рассказчика «Фрегата „Паллада“» о том, что возможность посещать незнакомые уголки планеты добавляет в жизнь новых красок, напоминает размышления Жан-Жака Руссо о том, что «путешествие — это необходимый этап духовного созревания человека» («Эмиль, или О воспитании», 1762)[106].

К числу литературных «предшественников» «Фрегата „Паллада“» исследователи относят также «Путешествие из Петербурга в Москву» Александра Радищева (здесь речь идёт прежде всего о жанровой близости) и «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии» Лоренса Стерна, у которого этнографические и географические зарисовки соседствуют с лирическими отступлениями и авторскими рассуждениями о жизни[107]. Кроме того, в книге Гончарова чувствуется влияние путевой прозы таких писателей, как Александр Дюма («„Быстрый“, или Танжер, Алжир и Тунис», «Путевые впечатления (Швейцария)»), Теофиль Готье («Путешествие в Испанию», «Зигзаги»), Жерар де Нерваль («Сцены восточной жизни», «Путешествие на Восток»). В 1858 году Гончаров встречался с Александром Дюма, совершавшим поездку по России; о своих недолгих беседах с французским литератором Иван Александрович отзывался так:

Дюма я видел два раза минут на пять, и он сказал мне, что полагает напечатать до 200 волюмов путешествий и, между прочим, определяет 15 вол(юмов) на Россию, 17 на Грецию, 20 на Малую Азию и т. д. Ей-богу, так![108]

Карамзин в пору своего гран-тура

Гончаров с большим пиететом относился к творчеству Карамзина и даже называл его своим непосредственным учителем «в развитии гуманитета». О том, что структура и стилистика «Фрегата „Паллада“» перекликаются с карамзинскими «Письмами русского путешественника», изданными в 1797 году, впервые заявил литературовед Виктор Шкловский. Прямые отсылки к «Письмам…» начинаются уже в первом очерке книги Гончарова, когда писатель, рассказывая о сборах и отъезде из дома, переключается на размышления о дружбе, которая «едва ли удержит кого-нибудь от путешествия». Подобным образом, только несколько эмоциональнее, начинает своё повествование и Карамзин: «С вещами бездушными прощался я, как с друзьями; и в самое то время, как был размягчён, растроган, пришли люди мои, начали плакать и просить меня, чтобы я не забыл их»[109][110]. Автор «Писем…» настоятельно советует друзьям время от времени менять обстановку («Путешествуй, ипохондрик, чтобы исцелиться от своей ипохондрии! Путешествуй, мизантроп, чтобы полюбить человечество!»); автор «Фрегата…» пытается донести до читателей практически те же мысли[111]. Книга Карамзина насыщена риторическими вопросами и сентиментальными признаниями: «Милые друзья! Всегда, всегда о вас думаю, когда могу думать»; Гончаров также включает в текст обращения к тем, кому адресованы его послания: «Где я, о, где я, друзья мои? Куда забросила меня судьба от наших берёз и елей?»[112]

Определённое сходство обнаруживается и в образах путешественников: рассказчик, присутствующий в «Письмах…», — это, по словам Елены Краснощёковой, «отнюдь не „фотография“ писателя Карамзина», несмотря на то, что основу книги составили его личные послания; точно так же герой Гончарова с его «двойным возрастом», хоть и близок психологически Ивану Александровичу, «не исчерпывает глубин его личности»[113]. Автор «Фрегата…» наследует у своего учителя и взгляд на некоторые страны. Так, на Лондон Иван Александрович нередко смотрит «глазами» Карамзина, который восхищается английской столицей, потому что в ней соединены «простота с удивительной чистотой» и «единообразие общего достатка»[114]. При этом ни тот ни другой не идеализируют «английский мир»: если в «Письмах…» упоминается про холодность и прагматизм жителей Британии, то в гончаровских очерках говорится, что стремление лондонцев к расчёту и оценке всего и вся «простирается даже до некоторой скуки»[115].

В 1879 году, спустя почти четверть века после возвращения из морской экспедиции, Гончаров взялся за коренную переработку текста «Фрегата „Паллада“». К этому времени книга уже выдержала несколько изданий, имела читательский успех, и желание автора практически переписать её заново вызвало удивление у многих литераторов. Объясняя мотивы, побудившие Ивана Александровича вернуться к истории кругосветного плавания, юрист Анатолий Кони писал, что Гончарову было свойственно подолгу вынашивать замыслы произведений, поэтому он никогда не спешил со сдачей рукописей в печать. Стремительный выход в свет «Фрегата „Паллада“» не дал автору возможности обдумать композицию и жанр книги, но после того, как были закончены романы «Обломов» и «Обрыв», он получил время для изменения формата путевых очерков. Новая редакция «Фрегата…» несла, по наблюдениям литературоведов, явные отголоски пушкинского «Путешествия в Арзрум»[17].

Цикл очерков «Путешествие в Арзрум», напечатанный в «Современнике» в 1836 году, стал итогом посещения Пушкиным Закавказья (1829); их основу составили дорожные записи, которые Александр Сергеевич делал во время поездки по Военно-Грузинской дороге. Но за много лет до этого, в 1817 году, Пушкин, согласно воспоминаниям его лицейского товарища Фёдора Матюшкина (ставшего впоследствии адмиралом и полярным исследователем), объяснял друзьям, как нужно вести дневник путешествий, «предостерегая от излишнего разбора впечатлений и советуя только не забывать всех подробностей жизни». Ссылка на слова Матюшкина была опубликована в сборнике Павла Анненкова «Материалы для биографии А. С. Пушкина», изданном в Петербурге в 1855 году и приобретённом Гончаровым сразу после возвращения из экспедиции[116].

В словах 17-летнего Пушкина, приведенных Анненковым, заключена буквально реформа существовавшего в то время жанра путешествий… Есть все основания полагать, что и советы Матюшкина, и «манера» «Путешествия в Арзрум» легли в основу того окончательного текста «Фрегата „Паллада“», который Гончаров выработал в 1879 году[117].