Жизнь Человека

Андреев закончил эту драму в Берлине в сентябре 1906 года. Он посвятил её памяти своей жены, Александры Михайловны, умер­шей 28 ноября от послеродовой болезни. Вадим Андреев в своей книге воспоминаний приводит следующую запись, приложенную его отцом к черновику «Жизни Человека»: «Эту рукопись я заве­щаю после моей смерти Вадиму. Это последняя, в работе над которой принимала участие его мать. В Берлине, по ночам, <…> когда ты спал, я будил, окончив работу, мать, читал ей, и вместе обсуждали. По её настояниям и при её непосредственной помощи я столько раз переделывал „Бал“. Когда ночью ей, сонной, я читал молитвы матери и отца, она так плакала, что мне стало больно. И ещё момент. Когда я отыскивал, вслух с нею, слова, какие должен крикнуть перед смертью человек, я вдруг нашел и, глядя на неё, сказал: — Слушай. Вот. „Где мой оруженосец? — Где мой меч? — Где мой щит? Я обезоружен. Будь проклят“. И я помню, навсегда, её лицо, её глаза, как она на меня смотрела. И почему-то была блед­ная. И последнюю картину, Смерть, я писал <…> в доме, где она родила Даниила, мучилась десять дней началом своей смертельной болезни. И по ночам, когда я был в ужасе, светила та же лампа»[1].

По окончании работы над пьесой Андреев писал М. Горькому: «„Жизнь Человека“ — произведение, достойное самого вниматель­ного и хладнокровного изучения. На первый взгляд, это — ерунда; на второй взгляд — это возмутительная нелепость; и только на тридцатый взгляд становится очевидным, что написано это не идиотом, а просто человеком, ищущим для пьесы удобных и свободных форм»[2].

Писатель задумал целый драматический цикл в найденной им художественной манере. «За „Жизнью Чело­века“ идет „жизнь человеческая“, — писал Андреев Немировичу-Данченко, — которая будет изображена в четырёх пьесах: „Царь Голод“, „Война“, „Революция“ и „Бог, дьявол и человек“. Таким образом, „Жизнь Человека“ является необходимым вступлением как по форме, так и по содержанию в этот цикл, которому я смею придавать весьма большое значение»[3]. Однако целиком этот замысел осуществлен не был; из всего задуманного Андреев написал только пьесу «Царь Голод».

Константин Сергеевич Станиславский

Желая добиться наибольшей точности в сценической передаче содержания пьесы, Андреев подробно излагал Станиславскому и Немировичу-Данченко свой замысел и своё понимание театраль­ной постановки. «В связи с тем, что здесь не жизнь, а только отражение жизни, рассказ о жизни, представление, как живут, — в известных местах должны быть подчеркивания, преувеличения, доводящие определённые типы, свойства до крайнего развития. Нет положительной, спокойной степени, а только превосход­ная. <…> Резкие контрасты. Родственники, напр[имер], в первой картине должны быть так пластично нелепы, чудовищно комичны, что каждый из них, как фигура, останется в памяти надол­го. <…> Так же и гости на „балу“. Вообще весь этот „бал“ откро­венно должен показать тщету славы, богатства и т. п. счастья. <…> Они, эти гости, должны быть похожи на деревянных говорящих кукол, резко раскрашенных. <…> Эта картина „веселья“ должна бы быть самой тяжелой из всех, безнадежно удручающей. Это не сатира, нет. Это изображение того, как веселятся сытые люди, у которых душа мертва. Пьяницы и вся пятая картина — кошмар. <…> Но вот ещё одно важное обстоятельство. Так как все это — только отражение, только далекое и призрачное эхо, то драмы в „Жизни Человека“ нет. В четвёртой картине молитв и про­клятий, очень удобной для чисто драматических проявлений, я с трудом удержался от того, чтобы не перейти границу, — кое-где вместо отражения жизни не дать настоящую жизнь. <…> Но если выкинуть драму совсем, то по непривычке к такого рода нарисо­ванным представлениям публика попросту начнет чихать и каш­лять. И поэтому я смалодушничал: кое-где в четвёртой и пятой картинах я оставил драматические местечки <…>. Но, в общем, и горе и радость должны быть только представлены, и зритель должен почувствовать их не больше, чем если бы он увидел их на картине»[4].

Вс. Мейерхольд опередил МХТ, и уже 22 февраля 1907 года в пе­тербургском театре В. Ф. Комиссаржевской состоялось первое представление «Жизни Человека». Его очень высоко оценил А. Блок («Это — можно с уверенностью сказать — лучшая постановка Мейерхольда»), но сам Андреев был недоволен режиссурой: «Всю пьесу он пронизал мраком, нарушив цельность впечатления. В ней должны быть свет и тьма»[5].

Премьера «Жизни Человека» в Московском Художественном театре (постановка К. С. Станиславского и Л. А. Сулержицкого, музыка И. Саца) состоялась 12 декабря 1907 года. «Успех огром­ный, — отметил Станиславский, — много вызывали автора, и он выходил. Лично [мне] этот спектакль не дал удовлетворения. Вот почему я был холоден и недоволен собой». Андреевские новации были слишком да­леки от традиций психологической драмы, культивировавшихся в МХТ. Не могла Станиславского удовлетворить и стилевая не­ровность «Жизни Человека», которую Андреев объяснял своими уступками привыкшей к «драматическим местечкам» пуб­лике.

В провинции постановки «Жизни Человека» вызвали яростную реакцию чёрной сотни. После скандала во время спектакля в Одес­се, учиненного союзом «истинно русских», оскорбленных «богохульственным» образом Некоего в сером, управление по делам печати разослало циркуляр, предписывавший «дозволять к пред­ставлению пьесу „Жизнь Человека“ только в том случае, если добросовестность антрепризы может служить ручательством над­ лежащего исполнения этой пьесы и если не имеется в виду причин, заставляющих опасаться нарушения порядка во время пред­ставления»[6]. Несмотря на протесты в печати, пьеса была запрещена местными властями Одессы, Харькова, Киева, Витебска, Вильны и ряда поволжских городов. Труппы Марджанова и Янова, гастролировавшие с «Жизнью Человека» по стране, понесли из-за этого большие убытки.

В декабре 1907 года «Общество русских драматических писате­лей и оперных композиторов» (в его жюри входили А. Н. Ве­селовский, П. Н. Сакулин и Р. Ф. Брандт) присудило Андре­еву за пьесу «Жизнь Человека» премию имени А. С. Грибое­дова.

Критик обнаруживают в пьесе отголоски творчества Метерлинка, что сам Андреев отрицал

Общим местом критических отзывов было сравнение пьесы с русским лубком и европейским символизмом, а также указание на её стилевую невы­держанность, создающую «впечатление как бы обширной пустыни лишь с несколькими оазисами»[7].

М. Горький отнесся к «Жизни Человека» очень строго. Он писал Андрееву: «…Это превосходно как попытка создать новую форму драмы. Я думаю, что из всех попыток в этом роде — твоя, по со­вести, наиболее удачна. Ты, мне кажется, взял форму древней мистерии, но выбросил из мистерии героев, и это вышло дьявольски интересно, оригинально. Местами, как, например, в описании друзей и врагов человека, ты вводишь простоту и злую наивность лубка — это тоже твоё и это — тоже хорошо. Язык этой вещи — лучшее, что когда-либо тебе удавалось. Но — ты поторопился. В жизни твоего человека — почти нет человеческой жизни, а то, что есть — слишком условно, не реально. Человек поэтому вышел очень незначителен — ниже и слабее, чем он есть в действительности, менее интересен. Человек, который так великолепно говорил с Ним, не может жить такой пустой жизнью, как он живёт у тебя — его существование трагичнее, количество драм в его жизни — больше <…> Ты скажешь — не хочу реально­сти! Пойми — говорю не о форме, а о содержании, оно не может не быть не реальным»[8].

И Горький, и Плеханов[9] и многие другие находили в «Жизни Человека» заметное влияние М. Метерлинка. А. Блок так прокомментировал это наблюдение: «Публика в театре недоумевает: о чём, собственно, беспокоиться? И что за пьеса? И почему так таин­ственно? <…> „Белиберда, подражание Метерлинку“. Но вопросы не попадают в цель: никакого Метерлинка нет в „Жизни Человека“, есть только видимость Метерлинка, то есть, вероятно, Андреев читал Метерлинка — вот и всё. Но Метерлинк никогда не достигал такой жестокости, такой грубости, топорности, наивности в поста­новке вопросов. За эту-то топорность и наивность я и люблю „Жизнь Человека“ и думаю, что давно не было пьесы более важной и насущной»[10]. Своё родство с Метерлинком отрицал и сам Андреев. Объясняя К. С. Станиславскому сущность своих нововведений, он, в частности, писал: «Если в Че­хове и даже Метерлинке сцена должна дать жизнь, то здесь, в этом представлении, сцена должна дать только отражение жизни. Ни на одну минуту зритель не должен забывать, что он <…> находится в театре и перед ним актёры, изображающие то-то и то-то»[11].

В беседе с корреспондентом газеты «Русское слово» Андреев говорил: «О, я не теоретик, совсем не теоретик. Построить какую-нибудь теорию искусства и потом, следуя ей, творить, осущест­вляя в художественных образах эстетическую программу, — я не понимаю, как это можно делать. Меня в этом отношении часто удивлял Валерий Брюсов, который так ясно знает, к чему идет <…> Я думаю, что этот путь неправилен и, в известной степени, повредил многим вещам Брюсова. Вот почему я боюсь теории. Я лично пишу свои вещи, как пишется <…> Не от теории к образам, а от художественных образов к теории. Так у меня было и с „Жизнью Человека“. Написал, а потом сказал себе: „Это — стили­зованная драма“. Моим идеалом является богатейшее разнообра­зие форм в естественной зависимости от разнообразия сюжетов. Сам сюжет должен облечься в свойственную ему форму. <…> Мне нередко приходилось слышать, что „Жизнь Человека“ — это метерлинковщина. Я считаю подобное мнение чистейшим недоразумением. Различий между этими типами драм целая масса. Вот хотя бы некоторые. Стилизованная драма должна быть демократической. Не книжкой для народа, не нравоучением, а именно демократи­ческой в смысле универсальности <…> Новая драма должна быть простою и понятною всем, как пирамиды. Не таковы пьесы Метер­линка. Он для утонченных, для избранных. Затем, Метерлинк — символист. В его „Слепых“, например, море не море, а символ — жизнь. Я же, в „Жизни Человека“ и вообще, строгий реалист. Если у меня будет сказано: „море“, понимайте именно „море“, а не что-нибудь символизируемое им. „Некто в сером“ — не символ. Это реальное существо. В своей основе, конечно, мистическое, но изо­бражающее в пьесе само себя: Рок, Судьба. Тут не символ Рока или Судьбы, а сам Рок, сама Судьба, представленные в образе „Некоего в сером“. Чем я в „Жизни Человека“ недоволен — это старухами. Они действительно символы и могут быть с основанием названы метерлинковскими. Стилизованная драма должна быть реальной и демократической»[12].

Целый поток оскорб­лений выплеснул на Андреева и его произведение В. Буренин. «Наиболее фиглярствующий из теперешних ломак мнимого нова­торства — г. Леонид Андреев, и наиболее шарлатанское из по­следних произведений этого ломаки — „Жизнь Человека“, — пи­сал критик.— <…> Это какая-то виттова пляска в мнимо драматиче­ской форме, пляска тем более противная, что она притворная, деланная»[13]. Разгром­ная рецензия Антона Крайнего (3. Н. Гиппиус) была выдержана в иных тонах: «„Жизнь Человека“ Л . Андреева — несомненно, самая слабая, самая плохая вещь из всего, что когда-либо писал этот талантливый беллетрист. <…> Л. Андреев ещё глубок, когда не думает, что он глубокомыслен. А когда это думает — теряет все, вплоть до таланта. <…> Никогда мне не было так жалко Леонида Андреева»[14].

Невысоко оценил «Жизнь Человека» и Лев Толстой. «Этот наивный, напускной пессимизм, что не так идет жизнь, как мне хочется… — говорил он. — Я много получаю писем таких, пре­имущественно от дам. Ни новой мысли, ни художественных образов»[15].

Леонид Андреев

Обвиняли Андреева и в реакционности, причем главным обра­зом «справа», а не «слева». "Молодая публика, награждающая автора шумными овациями, разве она может, не кривя душою, признать в «настроении», каким проникнута «Жизнь Человека», что-либо отвечающее на её судьбу, на подъём её души, на её массо­вую психику? <…> Позволим себе ответить за неё отрицательно,— писал известный романист П. Боборыкин[16]. Д. В. Философов в своей рецензии прямо и реши­тельно ставил политическое клеймо: «Нечего себя обманывать: „Жизнь Человека“ — одно из самых реакционны х произведений русской литературы, и только наивное и бездарное русское прави­тельство может ставить препоны к его распространению. Оно реакционно потому, что уничтожает всякий смысл жизни, истории»[17]. Подходили к Андрееву и с пози­ций психиатрии: «Если он не душевнобольной, то во всяком случае ясно, что он обладает больной психикой. <…> Все „его люди“ не­счастные, искалеченные нравственно и физически, полуживые мертвецы, и весь мир его — бездонный склеп»[18].

С такими отзывами резко контрастировали выступления А. Блока и А. Белого. «Я не могу забыть того подъёма, с которым я читал это замечательное произведение. И когда мне говорят о недостатках, хочется сказать: „Не в недостатках дело“! — писал А. Белый.— <…> Как сорвавшаяся лавина проносится перед нами „Жизнь Человека“. Как сорвавшаяся лавина, вырастает в душе гордый вызов судьбе. Как сорвавшаяся, пухнущая лавина растет, накипает в сердце рыдающее отчаяние. <…> Спасибо, спасибо ху­дожнику, который раскрыл перед нами пропасти бытия и по­казал перед ними гордого человека, а не идиота. <…> „Жизнь Человека“ Л. Андреева принадлежит к тому немногому, на что мы можем с гордостью опираться среди многообразного пе­чатного хлама последнего времени»[19] «Да, отчаяние рыдающее, — подхватывал А. Блок, — которое не притупляет чувства и воли, а будит, потому что проклятия человека так же громки и победоносны, как проклятия Иуды из Кариота… И эти вопли будили и будут будить людей в их тяжелых снах». Блок нашёл в пьесе не болезнь, не реакционность и не пессимизм, а "твердую уверенность, что победил Человек, что прав тот, кто вызывал на бой неумолимую, квадратную, про­клятую судьбу. «Литературные произведения, — писал он, — давно не доставляли таких острых переживаний, как „Жизнь Чело­века“. Да — тьма, отчаяние. Но — свет из тьмы <…>».

«Шедевром Андреева» назвал эту пьесу и А. В. Луначарский[20]. Социологическая критика в лице В. Фриче нашла, что «„Жизнь Человека“ — типическая трагедия мещанина, трагедия всего мещанства»[21].

В 4-м альманахе «Шиповника» (СПб., 1908) Андреев опублико­вал новый вариант пятой картины «Жизни Человека», предпослав ему обстоятельный автокомментарий-примечание, в котором изло­жил причины создания и суть новой трактовки финала пьесы. Критика отметила неблагоприятную для цельного восприятия произведения форму подачи этого варианта — отдельно от основ­ного текста. Литературный обозреватель «Русского богатства» поставил также под сомнение целесообразность подобных измене­ний, призванных, по замыслу автора, завершить «всеобъемлющее изображение человеческой жизни». Последнего, утверждал критик, никакой художественный образ, даже самый типический, дать не может, и «если художник станет на путь вариантов, он будет гоняться за своей тенью, вечно изменчивой, ибо вечно изменчив он сам»[22].

• Андреев Л. Н. Собрание сочинений. В 6-ти т. T. 1. Рассказы 1898—1903 гг. / Редкол. И. Андреева, Ю. Верченко, В. Чуваков; Вступ. статья А. Богданова; Сост. и подгот. текста В. Александрова и В. Чувакова; Коммент. В. Чувакова. — М.: Худож. лит., 1990.— 639 с.