Разговор об ортографии

Известно, что объёмный трактат (464 страницы) был издан Тредиаковским за собственные средства и при помощи друзей, что при его постоянной нужде говорило о том, что он придавал этому сочинению большое значение. Появление «Разговора…» было отягощено пожаром в доме автора, в котором сгорел первоначально отпечатанный тираж[1].

Взгляды профессора к моменту выпуска книги изменились существенно. 1730-е годы в его творчестве называют «профранцузскими», когда русским языком он считал современный ему, «уходящий своими корнями не глубже Петровской эпохи» язык[2]. В тот период, посетив Францию с её салонной культурой, Тредиаковский вдохновился идеей перенести этот опыт на российскую почву, в том числе и для того, чтобы утвердить гуманистическую традицию Ренессанса, стремящуюся к идеалу внесословного равенства герцога и сына трактирщика. Он мечтал опереться, согласно теории Клода Вожля (Remarques sur la françoise, 1647), на «лучшее общество» как носителя языковой нормы[3].

Впоследствии Тредиаковский пересмотрел историческое значение средневекового наследия России, подчёркивая необходимость поддерживать традиции и преемственность, а поэтому обращаясь и к сакральным, церковно-славянским истокам[3].

Учёный создал три варианта текста трактата. Первый из них представлял собой академическое научное рассуждение на латыни. Затем он решил облегчить изложение и наконец переписал его по-русски, в форме диалога «между двумя приятелями — русским и иностранцем». Отказавшись от латыни как международного языка науки, Василий Кириллович твёрдо встал на позицию просветителя именно для русского читателя, стараясь именно ему донести мысли о новом языковом каноне («простым людям и ученикам, для которых наибольше я трудился»). Однако стремление сделать текст понятным простому читателю обернулось многословием и отходом от первоначальной задачи, о чём биограф Тредиаковского П. П. Пекарский отозвался критически: автор «именно этою разговорною формою сделал рассуждение свое невыразимо скучным, потому что уснастил его довольно тяжеловесными шутками…, присловьями, поговорками и прибаутками, часто нисколько не идущими к делу. Все это с первых же страниц „Разговора“ в состоянии надоесть самому терпеливому читателю и отбить у него охоту к дальнейшему чтению»[1].

Построение трактата в форме диалога относят к подражанию «Разговору о правильном латинском произношении греческого» Эразма Роттердамского. В академической среде, ориентированной на классицизм, манера Тредиаковского была воспринята как «учёное балагурство», о чём с возмущением писал Г. Теплов[4].

Первая часть трактата содержит критическое переосмысление церковно-славянской орфографии, кодифицированной в грамматике Л. И. Зизания (1596) и Мелетия Смотрицкого (1619). Ещё во время учёбы в Славяно-греко-латинской академии Тредиаковский обратил внимание на то, что стремление Смотрицкого брать за основу русской грамматики формальные греческие образцы противоречит природе славянской речи. Затем М.Грек в издании 1648 года придал грамматике Смотрицкого сакральную значимость, что спустя сто лет потребовало переосмысления. До Тредиаковского это начал делать В. Е. Адодуров в своей «Грамматике», написанной в конце 40-х гг. XVIII в., и Василий Кириллович его упоминает, хотя и не называя имени — как «такова человека, бывшаго некогда при Академии…»[3].

Второй раздел посвящён фонетике: Тредиаковский рассуждает о том, каких правил следует придерживаться при формулировании новой, светской орфографии[3]. Г. О. Винокур отметил, что «большинство его положений, касающихся фонетики, оказывается соответствующим действительности, причём надо непременно иметь в виду то, что в установлении этих положений Тредиаковский не имел предшественников и был подлинным пионером науки… Несомненен его научный приоритет в истории русской фонетики по целому ряду пунктов… Тредиаковский предстаёт перед нами как пионер русской фонетики, стоящий намного выше всех своих современников»[5].

Третья часть содержит физиологическую характеристику звуков русской речи[3].

Доказывал древность славянской и русской государственности, в глубокой древности оказывавшей влияние на окружающие народы, Тредиаковский полемизировал с «Историей Скифии» Байера. Более того: несколько схоластически он пытался найти славянские корни в иностранных словах: «Аллемания» — «Холмания» (в ней много холмов), «Саксония» — «Сажония» (в ней много садов), «Балтийское море» от «балда» (овальная фигура), «турки» — «юрки (то есть вольноходцы)», «Кельты» — «желты (то есть светлорусы)»[5].

Ю. В. Сложеникина и А. В. Растягаев обратили внимание на взаимосвязь новаций Тредиаковского и той социальной роли, которую он играл в российском обществе в разные периоды своей жизни[3].

Начальный период его творчества был связан с влиянием французской модели, отрицающей условности и ориентированной на живые человеческие чувства, а литературный язык он стремился сблизить с разговорным. Снискав успех у читающей молодёжи, Тредиаковский не нашёл понимания в верхушке светского общества и у церковнослужителей[3].

Примерив на себя в 1732 г. роль придворного поэта и переняв заданную немецкими поэтами традицию сочинения од, прославляющих государя и империю, Тредиаковский создаёт «Панегирик, или Слово похвальное всемилостивейшей государыне императрице самодержице всероссийской Анне Иоанновне» (1732). В 1733 г. он получает должность в Академии наук и выдвигает идею Российского собрания для поощрения и усовершенствования русского языка, по образцу Французской Академии. В 1734 г. выходят «Ода торжественная о сдаче города Гданска» с приложением «Рассуждения о оде вообще», в которых Тредиаковский придерживается немецкой модели, и при засилье немецкой знати при дворе Анны Иоанновны, а также академиков, не владеющих русским языком, заявления поэта той поры о равнении на «лучшее общество» выглядят льстивыми[3]. Ю. М. Лотман нашёл в этих заявлениях утопические мотивы: «Ведь не реальный русский двор 1735 г., а тот, что должен возникнуть, когда модель двора Людовика XIV будет перенесена в Петербург, имел в виду Тредиаковский, когда в „Речи о чистоте Российского Языка“ утверждал, что украсит русский язык „Двор Ея Величества…“ Вряд ли это была капитуляция „поповича“ перед дворянством. Это была замена реальности идеальной её моделью»[7]. Однако надежды Тредиаковского разрушил пожар 1737 г., за которым последовали переезд из Петербурга в провинциальный Белгород, разочарование статусом поэта и учёного при дворе, острая конкуренция со стороны Ломоносова[3].

Поддержку Тредиаковскому после прихода к власти Елизаветы Петровны оказали православные иерархи, которым надо было восстановить авторитет церкви. Священный Синод ходатайствовал о присвоении Тредиаковскому звания профессора Академии в 1745 г., что побуждает у него мысль стать «не модным литератором и не придворным поэтом, а ученым-наставником народа». Эту задачу он и обозначил в языковой программе, объявленной в «Разговоре об орфографии…»[3].

• История русского литературного языка
• Русская фонетика