Смерть богов. Юлиан Отступник

Д. С. Мережковский начал работу над романом «Юлиан Отступник» летом 1890 года. Важнейшее значение для успешного завершения этого кропотливого, поначалу, в основном, «кабинетного» труда имела (предпринятая на с трудом собранные средства) поездка Мережковских в Европу в 1892 году, с возвращением в Россию морем — через Грецию (Афины) и Турцию (Константинополь) — в Одессу. Поначалу «древняя земля Эллады» разочаровала писателя, который описывал позже «довольно противные лица туземцев, пыль, вонь» и жару, — Азию, но не «…настоящую дикую Азию, а… полукультурную, то есть самую неинтересную». Всё переменилось, когда он увидел священный холм Акрополя.

Я взглянул, увидел все сразу и сразу понял — скалы Акрополя, Парфенон, Пропилеи, и почувствовал то, чего не забуду до самой смерти. В душу хлынула радость того великого освобождения от жизни, которое дает красота. Смешной заботы о деньгах, невыносимой жары, утомления от путешествия, современного, пошленького скептицизма — всего этого как не бывало. И — растерянный, полубезумный — я повторял: «Господи, да что же это такое»[5].

Писатель описывал состояние, близкое к дежавю: «…И странно: как во всех очень важных, единственных обстоятельствах жизни, мне казалось, что я все это уже где-то и когда-то, очень давно, видел и пережил, только не в книгах. Я смотрел и вспоминал. Все было родным и знакомым». Описывая Парфенон, Мережковский противопоставляет его Колизею:

Голубое небо, голубое море и белый мрамор, и солнце, и клекот хищных птиц в полдневной высоте, и шелест сухого, колючего терновника. И что-то строгое и сурово божественное в запустении, но ничего печального, ни следа того уныния, чувства смерти, которое овладевает в кирпичных подземельях палатинского дворца Нерона, в развалинах Колизея. Там — мертвое величие низвергнутой власти. Здесь — живая, вечная красота. Только здесь, первый раз в жизни, я понял, что такое — красота. Я ни о чем не думал, ничего не желал, я не плакал, не радовался, — я был спокоен[5].

По завершении путешествия супруги окунулись в почти уже привычный для них мир полунищенского существования. «Теперь мы в ужасном, небывалом положении. Мы живем буквально впроголодь вот уже несколько дней и заложили обручальные кольца», — сообщала Гиппиус в одном из писем 1894 года (в одном из следующих замечая, что не может пить прописанный врачами кефир, — нет денег)[5].

Роман «Смерть богов. Юлиан Отступник» вводит читателя в мир напряженной борьбы христианства и язычества — в эпоху римского императора Юлиана II Отступника (331—363), пытавшегося в годы своего правления (361—363) восстановить культ богов-олимпийцев. Обречённая на провал попытка императора Юлиана восстановить в Восточной империи эллинское язычество, потеснённое (после миланского эдикта 313 года) христианством, принесла ему прозвище «Апостас» (или «Апостат»: отступник). Предсмертные слова Юлиана: «Ты победил, Галилеянин!» — стали историческим афоризмом.

Как отмечает З. Г. Минц, христианство «в его высших проявлениях, раскрыто в романе как религия абсолютного Добра, на земле не достижимого и от земного отрекающегося», олицетворяемая «непорочной прелестью» умирающей девочки Мирры[7]. Но христиане отвергают реальный мир: они аскетичны и «чужды всему человеческому». В ответ на страстные богохульные проклятия матери юноши-христианина Ювентина: «Будьте прокляты, отнимающие детей у матери… слуги Распятого, ненавидящие жизнь, разрушители всего, что в мире есть святого и великого!» — звучат слова старца Дидима: учеником Христа может стать лишь возненавидевший «отца и мать свою, и жену, и детей, и братьев, и сестер, и самую жизнь свою». Христос и жизнь, по Мережковскому, непримиримы[7]

Мережковский (согласно О. Михайлову) сочувствует своему герою; христианство предстает в романе не утверждением высших принципов духовности, а «…победой злой воли слепой и темной в своем опьянении вседозволенностью толпы». Вера в Спасителя — это религия социальных низов, религия бедных, и в народном восприятии Юлиан предстает не просто Отступником, но Антихристом[4].

Впоследствии отмечалось, что духовные искания Юлиана были во многом созвучны идеям, которыми на рубеже 1880-1890-х годов увлёкся Мережковский. Император (во всяком случае, в романе), признавая «высокую духовную красоту христианской проповеди», не может принять её, поскольку практическое воплощение заповедей представляется ему отрицанием чувственности и вообще представления о человечности, сформировавшейся в эллинской культуре.

Трагизм его положения в том, что любой из возможных вариантов выбора между «духовностью» христианства и «плотской» гармонией язычества, по совести, не может принести ему полного удовлетворения. Его идеал — синтез духа и плоти, такое состояние бытия, при котором плотская жизнь была бы одухотворена настолько, что духовные идеалы могли бы беспрепятственно воплощаться в повседневности[5].

В числе основных идей романа исследователи отмечали следующую: содержание человеческой жизни в истории — страдание, проистекающее от конфликта двух начал: «духовного» и «плотского». Они порождают две системы ценностей: всё, что любит «дух», отрицательно сказывается на «плоти», а все «плотское» ужасает «духовное». Попытки человека сотворить «рай на земле» тщетны: без помощи Творца человек он воистину не может «творить ничего»[5]. Решение дилеммы, которое Юлиан бесплодно пытался осуществить на практике (через идеал христианско-языческого синтеза), в каком-то смысле подсказывает ему подруга Арсиноя («…Какой ты враг Ему? Когда твои уста проклинают Распятого, сердце твое жаждет Его. Когда ты борешься против имени Его, — ты ближе к духу Его, чем те, кто мертвыми устами повторяет: Господи, Господи! Вот кто твои враги, а не Он»)[5].

Автор романа признавал, что изначально слишком прямолинейно отнёсся к разработке основных идей, и что его взгляды на них в процессе работы над трилогией менялись:

Когда я начинал трилогию «Христос и Антихрист», мне казалось, что существуют две правды: христианство — правда о небе, и язычество — правда о земле, и в будущем соединении этих двух правд — полнота религиозной истины. Но, кончая, я уже знал, что соединение Христа с Антихристом — кощунственная ложь; я знал, что обе правды — о небе и о земле — уже соединены во Христе Иисусе… Но теперь я также знаю, что мне надо было пройти эту ложь до конца, чтобы увидеть истину[5].

Позже, как отмечали исследователи, «духовными близнецами» Юлиана в поисках гармонии «духа» и «плоти» «на земле, как на небе» стали все, без исключения, исторические персонажи Мережковского: Леонардо, Пётр I, Александр I, Рылеев, Пестель, Наполеон, Франциск Ассизский, Жанна д’Арк, Августин, Павел, фараон Эхнатон и другие[5].

Роман «Юлиан Отступник» заинтересовал как широкие круги читателей, так и литературную критику. Последняя, усмотрев в молодом писателе «ницшеанца», тем не менее, признавала достоинства первого символистского исторического романа: блестящее знание эпохи, неизвестной, виртуозное владение языком. Всё это (как замечает биограф Ю. Зобнин) выгодно отличало «Юлиана» «от исторической беллетристики той поры, ведущей своё начало от романов Данилевского».

Вскоре романом заинтересовались зарубежные издатели. Русская парижанка, горячая поклонница Мережковского, Зинаида Васильева в 1899 году перевела роман на французский и опубликовала его в «Journal des Debates» в 1900 году. Несколько месяцев спустя он вышел в Париже отдельным изданием, положив начало европейской славе Мережковского.

Современные Мережковскому критики обнаружили в романе отзвуки ницшеанства, проявившиеся, в частности, в нежелании считаться с заповедями традиционной, христианской морали. Впоследствии эту мысль развил И. А. Ильин, пристрастно и очень последовательно проанализировавший романы Мережковского:

Ложное истинно. А истинное ложно. Это — диалектика? Извращенное нормально. Нормальное извращенно. Вот искренно верующая христианка — от христианской доброты она отдается на разврат конюхам. Вот христианский диакон, священнослужитель алтаря — он мажет себе лицо, как публичная женщина, и постоянно имеет грязно-эротические похождения в цирке. Вот распятие — тело Христа, а голова ослиная. Вот святой мученик — с дикой руганью он плюет в глаза своим палачам. Вот христиане, которые только и думают о том, как бы им вырезать всех язычников. Христос тождествен с языческим богом Дионисом. Верить можно только в то, чего нет, но что осуществится в будущем. Преступное изображается как упоительное… Вот девушку вкладывают в деревянное подобие коровы и отдают в таком виде быку — это мистерия на Крите, предшествующая Тайной Вечере христианства. Ведьмовство смахивает на молитву; молитва — на колдовское заклинание. Христос — Митра. Зло есть добро. И все это высший гнозис. А откровение божественное призвано давать людям сомнение… Искусство это? Но тогда это искусство, попирающее все законы художественного. Религия это? Нет — это скорее безверие и безбожие[4].

• В романе указывается, что Мирра слышала сказание про святого Герасима, прототипом которого является христианский святой Герасим Иорданский. Но события в книги разворачиваются в IV веке, а святой жил в V веке.

• Текст романа на az.lib.ru
• Статья "Юлиан Отступник и христианский мир в романе «Смерть богов» Д. Мережковского"
• Статья "Образы искусств в романах Д. С. Мережковского «Юлиан Отступник» и «Леонардо да Винчи»"

• Христос и Антихрист (трилогия)
• Воскресшие боги. Леонардо да Винчи (роман)
• Пётр и Алексей (роман)
• Алтарь Победы (роман)