Грядущие гунны

Стихотворение было написано в 1904—1905 годах и включено в цикл «Современность» в составе книги «Stephanos» («Венок»). Лирический герой исполняет миссию поэта-жреца, сохраняющего великое знание прошлого человечества, и одновременно обладает мудростью современника, готового освободить дорогу грядущему поколению[1].

Коллеги-декаденты отмечали в творчестве В. Я. Брюсова «пафос общественной современности», «упоение текущим моментом» (по выражению М. Кузмина)[1]. Для символиста Брюсова рефлексия над современностью, обуреваемой апокалиптическими настроениями, было возможно только в поиске исторических совпадений и параллелей, чтобы читатель сам мог ощутить движение времени. В стихотворении запечатлён момент одновременного наступления будущего и отступления настоящего в прошлое. В этом отношении текст характерен для всей культурной эпохи Серебряного века и для творчества В. Я. Брюсова, в частности. Тема грядущего апокалипсиса сопрягается с темой творчества, создания искусства, способного породить новый мир и нового человека. В неотвратимом хаосе зарождаются зёрна будущего Космоса[1].

Жанровая природа и композиционное решение, ритмико-звуковое наполнение текста выражает соединение двух временных пластов. С. Колосова обнаруживала в стихотворении черты, как минимум, трёх жанров: стилизованного послания, отсылающего к пушкинской традиции; мистического гимна; лирического портрета. Последний выражается в описании действия, а не перечислении деталей. В прекрасном прошлом можно прозреть грозный лик будущего, имеющего черты жестокого варвара Аттилы, перед которым отступает вооружённый книжной мудростью жрец[3].

Столкновение культур выражается в чёткой двухчастной структуре. В первых четырёх строфах представлен экспрессивный образ гуннов, поколения грядущего будущего; в последних трёх строфах предстаёт уходящее настоящее, к которому принадлежит лирический герой. Семистрофная структура важна для поэта-символиста: Создатель сотворил мир за семь дней; в ситуации Апокалипсиса происходит творение новой цивилизации с новым человеком и новым искусством. Образная система выстраивается в соответствии ведущей антитезе, в исторической ретроспекции. Гунны — аморфная масса, стихия чистого разрушения, а наступающее будущее — конец времени, из которого затем родится нечто. Это выражается в синонимических по отношению друг к другу рядам: «грядущие гунны» — «топот чугунный» (значимая рифма и образ звучащего набата); «волна пылающей крови» (цивилизация перегорела, в ней нет более страсти, импульса, и потому нужна свежая кровь и плоть); «орда опьянелая» (выражение дионисийской стихии, доминанты бессознательного, интуитивного); «невольники воли» (парадокс, передающий всесилие высшей воли)[4].

Идейному содержанию соответствует стиховая форма. Для поэзии в 1905 году дисгармония трёхударных дольников с переменной анакрузой на фоне классических трёхсложников воспринималась остро и передавало нежелание гуннов (и автора) подчиняться каким-либо законам[5].

Валерий Брюсов. Портрет работы С. В. Малютина. 1913

Современники увидели в стихотворении в первую очередь политический подтекст. М. Ямпольский полагал, что Брюсов отвергал способность революционных масс создать новый мир на обломках старого, возлагая эту миссию на себя и себе подобных. При этом некоторые левые критики (Г. Лелевич) именовали именно Брюсова «буревестником революции» (в дальнейшем данный эпитет прочно ассоциировался с М. Горьким). М. Ямпольский считал важным для раскрытия смыслов «Гуннов» брюсовский рассказ «Последние мученики», полный симпатии носителям старой культуры, загнанных в катакомбы и сокрушаемых «детьми пламенного дня». Валерий Брюсов передавал чувство трепета перед неизбежным, перед роком. Гунны враждебны любому созиданию и культуре, способны лишь разрушать. «Мудрецы и поэты» не в силах воспротивиться гибели «мира заветного, мира прекрасного» в хаосе революции, и должны покориться. Именно катакомбники понимают, что революционеры культурно нищие, и лишены будущего, ибо презирают прошлое и не понимают его. С другой стороны, определённую симпатию «гуннам» автор — лирический герой всё-таки испытывается, ибо ощущает усталость от груза культуры, взваленной на его плечи. Финальное приветствие, тем самым, означает эстетизирование враждебных поэту сил[6].

Критики также отмечали, что брюсовская программа органично впитала одержимость крахом Римской империи, свойственную французскому декадентскому движению. Американский литературовед Кирстен Лодж отмечала, что в стихотворении о гуннах подразумевалась не только русская революция, но и падение Римской империи, ибо поэт работал на историческим романом «Алтарь победы: Повесть IV в.»[7]. Книга «Stephanos», в которую вошло стихотворение, посвящена Вячеславу Иванову, а эпиграф взят из ивановского стихотворения «Кочевники красоты». Брюсов в те годы развивал мысли Иванова о новом взгляде на искусство и мир в целом, в обоих стихотворениях присутствовало известное число соответствий при том, текст Брюсова намного более экспрессивный. Вячеслав Иванов заложил мотив отождествления кочевников и художников-бунтарей; художник прозревает красоту мира, ощущает свободу и должен пробовать неизведанное. Брюсов намного дальше развил эту тему: Валерий Яковлевич обратился к осмыслению законов истории как таковой. Эпатажная четвёртая строфа: «Сложите книги кострами,// Пляшите в их радостном свете,// Творите мерзость во храме», по мнению С. Колосовой, глубоко символична. Любимые Брюсовым книги содержат мудрость прошедших веков, это символ и проявление разумного начала в человеке, но именно оно до крайности ограничивает свободу. Вкусив от древа познания, человек был изгнан из Рая. Поэтому уничтожение знания равнозначно уничтожению несвободы и позволит вернуться к Первоначалу. На это намекает и эпиграф, заимствованный из ивановских «Кочевников красоты»: «Топчи их рай, Аттила». Вероятно, это и прямая отсылка к ницшеанскому сверхчеловеку, которому будет соответствовать новое искусство. Гунны сродни стихии, в которой проявляется природная естественность, импульс, а полное отсутствие разумного начала компенсируется чувственным, бессознательным, неконтролируемым[8]. Парадоксально оказывается, что в описании гуннов в четвёртой строфе выявляется евангельская истина: они не ведают, что творят (Лк. 23:34), ибо подобны детям, которым открыто Царство Небесное (Мф. 18:3)[5].

Заключительные строфы «Грядущих гуннов» построены на синонимическом ряде: «мудрецы» и «поэты», «хранители тайны и веры». Жреческая мудрость заключается в принятии неизбежности судьбы, ибо гроза несёт не только страх и разрушение, но и очищение. Последние две строки стихотворения отсылают и к гладиаторскому приветствию «Идущие на смерть приветствуют тебя!» Содержательно последняя строка симметрична первой части, в которой лирический герой (поэт, жрец, хранитель) не просто обречённо принимает волю судьбы, но и приветствует мудрость жизни, принимая её во всех проявлениях. В этом С. Колосова видела следование пушкинской традиции и дополнительно отсылку к «…Вновь я посетил…»[5].

• Галинская И. Л. Рец.: Кирстен Лодж. Русский декаданс в 1910-е: валерий Брюсов и крах империи // Вестник культурологии. — 2011. — № 3 (58). — С. 106—108.
• Колосова С. Н. Портрет эпохи и ее героев в стихотворении В. Я. Брюсова «грядущие гунны» // Вестник Московского государственного областного университета. Серия: Русская филология. — 2010. — № 5. — С. 71—75.
• Ямпольский М. Валерий Брюсов и Первая русская революция // Литературное наследство. — 1934. — Т. 15. — С. 201—220.

• Валерий Брюсов. Грядущие гунны (неопр.). Культура.РФ. Дата обращения: 18 мая 2021.
• Грядущие гунны. Параллельные переводы на английский язык (неопр.). Сайт о переводе и для переводчиков «Думать вслух». Дата обращения: 18 мая 2021.