Бонапартизм (власть личности)

Бонапартизм представлял собой первую в новое время модель единоличного правления, опирающегося на волеизъявление народа, добровольно и демократическим путём передающего власть некоему лидеру. В отличие от других форм авторитарного правления он возникает после крупнейших революций, при политической нестабильности и острыхо социально-политических кризисах[2]. Первоначальное определение бонапартизма дал К. Маркс в работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта»: «классовая борьба во Франции создала условия и обстоятельства, давшие возможность дюжинной и смешной личности сыграть роль героя»[3]. По Марксу, бонапартизм есть диктатура контрреволюционной буржуазии, с такими специфическими чертами, как видимость «надклассовости» и «надпартийности», политика лавирования между классами, создающая известную самостоятельность государственной власти, социальная и националистическая демагогия, всесилие военщины, продажность и коррупция[2].

Уже последующие трактовки подразумевали распространение термина не на систему государственной власти, а на проявление личностных качеств, вождизм с одной стороны и стремление массы идти за харизматическим лидером. Г. В. Плеханов называл «бонапартизмом» стремление партийного большинства дать чрезвычайные полномочия ЦК в статье с характерным подзаголовком «Централизм или бонапартизм? (Новая попытка образумить лягушек, просящих себе царя)»[2].

О. Шпенглер описывал предпосылки появления бонапартизма в «критические переходные эпохи», когда нация утрачивает «форму в политическом отношении», создавая возможность энергичной личности прорваться к власти любой ценой. Бонапартизм — расцвет великих одиночек, считал он, и пролог к «эпохе исторической бесформенности».

В. И. Ленин обвинял в применении бонапартистских приемов и царское правительство, балансирующее между помещиками и капиталистами, и Керенского с его культивированием военщины и укреплением карательно-полицейского аппарата, беспардонной демагогией. «А для того, чтобы быть надежным стражем, недостаточно в наше время пушек, штыков и нагаек: надо постараться внушить эксплуатируемым, что правительство стоит выше классов, что оно служит не интересам дворян и буржуазии, а интересам справедливости, что оно печется о защите слабых и бедных против богатых и сильных и т. п.»[4]

П. Сорокин в книге «Социология революции» в начале 1920-х годов писал: «Так как, с другой стороны, революция – это война, то, как всякая война, она не может не выдвигать в первые ряды профессионалов этого дела. Поскольку вопросы справедливости и истины начинают решаться физической силой, поскольку «оружие критики» заменяется «критикой оружием», то рост власти военных – будут ли ими Цезарь или Август, Кромвель или Дюмурье, Ян Жижка, Прокоп, Наполеон, Монк или Врангель, Мак-Магон, Людендорф, У Пэй Фу или Чжан Цзо-линь – неизбежен. Революция, столь презрительно третирующая военщину и милитаризм, сама является их квинтэссенцией и сама готовит – неизбежно готовит – диктатуру военщины. Выдвижение на первые ряды руководителей «критики оружием» – необходимая функция всякой революции…». Сорокин давал такой список типичных «военно-революционных» лидеров: «…Марий, Цинна, Серторий, Антоний, Помпей, Цезарь, Август, Ян Жижка, Прокоп Большой, Кромвель, Ферфакс, Монк, Дюмурье, Наполеон, Врангель, Кавеньяк, Мак-Магон, Брусилов, Слащёв, Будённый, Тухачевский, Фрунзе, Каменев и т.д. – образцы людей второго типа, бонапартистского»[5]. Доктор исторических наук С.Т. Минаков объясняет этот подбор тем, что за полководцами Римской республики (Марий, Цинна, Серторий) и Римской империи ( Антоний, Помпей, Цезарь, Август) Сорокин в угоду Чехословакии, где впервые была опубликована его книга, включил деятелей Гуситских войн Яна Жижку и Прокопа Большого, а за ними военных диктаторов английской революции XVII в. (Кромвель, Ферфакс, Монк) и двух генералов Великой Французской – Дюмурье и Наполеона (претендента в диктаторы и диктатора)[6].

В список военных «вождей» Русской революции с «наполеоновским потенциалом» Сорокин включил Врангеля, Брусилова, Слащева, Буденного, Тухачевского, Фрунзе, Каменева. «Врангель оказался в одной группе с Кавеньяком и Мак-Магоном как генерал, подавлявший революцию... Функции же его в отношении революции и роль, на которую он претендовал, в сущности, те же, что и роль, скажем, Наполеона или Кромвеля – конфискация результатов революции в свою пользу. Брусилов и Слащев могут быть объединены как «красные генералы», которых... «красными» можно назвать условно: они не воевали во время Гражданской войны за советскую власть и оказались в Красной Армии уже после этой войны. Буденный – «народный генерал», «атаман». Тухачевский представляется стоящим несколько особняком: он из бывших кадровых, но младших офицеров – типичный «Бонапарт». Фрунзе – «генерал» из старых партийных подпольщиков. Каменев, скорее всего, попал в сорокинский список как главная «номенклатурная» фигура в высшем комсоставе Красной Армии. Порядок перечисления дается, возможно, по убывающей популярности»[6].

Л. Д. Троцкий обвинял в бонапартизме Сталина: «Как свидетельствует история, бонапартизм отлично уживается со всеобщим и даже тайным правом. Демократическим ритуалом бонапартизма является плебисцит. Время от времени гражданам ставится вопрос: за или против вождя? Причем голосующий чувствует дуло револьвера у виска»[7]. В период расследования «дела Тухачевского» «бонапартистские» устремления маршала сочли предпосылками для его стремления получить власть в стране[8].

И. Н. Протасенко считает, что в бонапартизме проявляются три субъекта: индивидуальный (простой) человек, социум как целое и лидер, представляющий не только себя, но и персонифицирующий интересы первых двух субъектов[1].

«Было сделано много бесполезных попыток и бесплодно потрачено много эрудиции из желания сравнивать Наполеона с тем или иным из его предшественников по пути завоеваний и политических переворотов. Страсть к параллелям приносит существенный вред истории; она проливает ложный свет на наиболее выдающиеся характеры, и она часто совершенно извращает ту точку зрения, с которой следовало бы рассматривать. Невозможно судить о человеке, отделяя его от тех рамок, в которые он был помещен, и от совокупности обстоятельств, которые на него воздействовали», — писал австрийский дипломат и современник Бонапарта Меттерних[9]. Он считал, что Бонапарт «конфисковал Революцию в свою пользу»[10].

Бонапартизм характерен концентрацией власти, сравнимой с монархической, когда легитимация через поддержку народа порой оказывается выше права в условиях системного кризиса (не обязательно военного — он может вызываться глобализацией)[1].

При этом базовые ценности, составляя ядро мировоззрения человека, одновременно определяют фундамент всей общественной структуры, придавая предметам материального и духовного мира социальную значимость, обеспечивая поддержание и воспроизведение определённого общественного порядка, традиций, преемственность поколений. Когда разрушаются институты общества, распадаются и представления о высших целях, о социально возможном, что грозит разложением самой ткани общественной жизни — и человека, и общества. Человек борется за выживание, а в этих условиях даже обыденные ценности (солидарность, взаимопомощь, порядочность, труд и трудолюбие, право на жизнь) оказываются дефицитом[1].

По сути, человеку необходимо найти своё место в корпоративном мироустройстве, социализироваться. Проблему социализации отдельных групп населения в революционные периоды решали путём репрессий, а в реформаторской России её не решали вовсе. «Такая фатальная характеристика своего народа, как „совок“, не способный понять своего „капиталистического счастья“, позволяет судить о своеобразном видении проблемы социализации…». "Совку" (то есть большинству бывшего советского народа) было отказано в социализации. Более того, единственный адрес реформ — это будущие поколения… В поисках национальной идеи деньги были провозглашены как ценность. Общество, в котором деньги являются ценностью, уверенно идет к тотальной и непобедимой коррупции… Номенклатурное прошлое, усугубляемое почти полным отсутствием социального контроля и нравами легализировавшихся дельцов теневой экономики, ярко проявилось у посткоммунистической российской элиты. Её низкие деловые и нравственные качества во многом объясняют перманентность и глубину кризиса российского общества", — отмечает И. Н. Протасенко. А когда элита неспособна решить системный кризис, это требует появления «надэлитной, надклассовой персоны, личности бонапарта, лидера, способного предложить свои пути выхода из кризиса, свои решения ключевых проблем, стоящих перед социумом»[1].

Бонапартизм как режим авторитарной власти означает откат к прошлому, реструктурирует социум и объективно ведет к возникновению элиты, в полной мере способной отвечать за нормальное функционирование государства. Лидер в таком случае отражает общество, которое его выталкивает на первую позицию[1]. Усиление патерналистских тенденций во власти обычно трактуют негативно, как возврат к прошлому, советскому, тоталитарному, когда за человека думает власть и предлагает готовые решения, возвращая к детскому способу мышления, безответственности человека, полагающегося не на себя, а на кого-то. Однако в условиях трансформации государству нужны механизмы эффективного управления, опирающиеся на социальный контроль, надёжность функционирования социальной системы, стабильность государства и безопасность его граждан. В этих условиях такие неявные факторы, как традиционные представления, архетипы и наследуемые из культуры и истории ценности, играют значимую, если не ключевую роль. А между индивидом и властью возникает иллюзия гармоничных отношений, основанных на общности, естественности и необходимости. Прочное и искреннее одобрение власти гражданами зиждется в такой ситуации не на законе и праве, а на обращении к моральному капиталу нации[1].

Отдельные исследователи, характеризуют как бонапартизм политический режим Владимира Путина[11][12][13][14].