Одесские рассказы

Четыре главных рассказа («Король», «Как это делалось в Одессе», «Любка Казак» и «Отец»), по мнению современных исследователей, составляют канонический вариант цикла; прочие рассказы следует воспринимать как дополнительные.

Главный текстолог-исследователь Бабеля Елена Погорельская «предостерегает от слишком вольного включения отдельных рассказов в одесский цикл. По-видимому, подобная свобода границ цикла сложилась после небольшой книжки 1931 года (и последовавших за ней сборников „Избранного“, издаваемых вплоть до 1936 года), в которой „Одесские рассказы“ были опубликованы рядом с примыкающими к ними по смыслу текстами. К ним Погорельская относит „Справедливость в скобках“, „Закат“, „Фроим Грач“, „Конец богадельни“ и некоторые другие рассказы, но не рекомендует включать в цикл рассказы „Мой первый гонорар“, „Гюи де Мопассан“, „Дорога“, „Иван-да-Марья“, а также рассказы, входящие в условный цикл „История моей голубятни“ (так как их действие происходит в других городах)»[1]. Проблема состава цикла не решена окончательно[2].

Фильм 1926 года

Четыре главных рассказа («Король», «Как это делалось в Одессе», «Любка Казак» и «Отец») были по отдельности опубликованы в журналах в 1921—1924 годах, а позже вышли единой книгой в 1931 году. «Любка Казак» также в 1925 году вышел отдельной книжкой[1].

«Король» был опубликован в газете «Моряк» за 1921 год, июнь. В 1923 году в «Литературном приложении» к «Известиям Одесского губисполкома, губкома КП(б)У и губпрофсовета» вышел «Как это делалось в Одессе». «Отец» и «Любка Казак» вышли в журнале «Красная новь» ,1924 год, № 5[1].

Современный литературовед указывает, что «ещё при жизни Бабеля его рассказы исполнялись со сцены Леонидом Утёсовым, что, по-видимому, положило начало традиции устного «одесского юмора», в 1960–70-е годы доведённой до блеска Михаилом Жванецким и Романом Карцевым»[1].

Константин Паустовский в своих воспоминаниях рассказывает поразивший его эпизод об этом цикле:

Бабель зажег маленькую лампочку. Глаза его покраснели за стеклами очков (он вечно мучался глазами).

Он достал из стола толстую рукопись, написанную на машинке. В рукописи было не меньше чем сто страниц.

– Знаете, что это?

Я недоумевал. Неужели Бабель написал наконец большую повесть и уберег эту тайну от всех?

Я не мог в это поверить. Все мы знали почти телеграфную краткость его рассказов, сжатых до последнего предела. Мы знали, что рассказ больше чем в десять страниц он считал раздутым и водянистым.

Неужели в этой повести заключено около ста страниц густой бабелевской прозы? Не может этого быть!

Я посмотрел на первую страницу, увидел название «Любка Казак» и удивился еще больше.

– Позвольте, – сказал я. – Я слышал, что «Любка Казак» – это маленький рассказ. Еще не напечатанный. Неужели вы сделали из этого рассказа повесть?

Бабель положил руку на рукопись и смотрел на меня смеющимися глазами. В уголках его глаз собрались тонкие морщинки.

– Да, – ответил он и покраснел от смущения. – Это «Любка Казак». Рассказ. В нем не больше пятнадцати страниц, но здесь все варианты этого рассказа, включая и последний. А в общем, в рукописи сто страниц.

– Все варианты?! – пробормотал я.

– Слушайте! – сказал Бабель уже сердясь. – Литература не липа! Вот именно! Несколько вариантов одного и того же рассказа. Какой ужас! Может быть, вы думаете, что это – излишество? А вот я еще не уверен, что последний вариант можно печатать. Кажется, его можно еще сжать. Такой отбор, дорогой мой, и вызывает самостоятельную силу языка и стиля. Языка и стиля! – повторил он. – Я беру пустяк: анекдот, базарный рассказ – и делаю из него вещь, от которой сам не могу оторваться. Она играет. Она круглая, как морской голыш. Она держится сцеплением отдельных частиц. И сила этого сцепления такова, что ее не разобьет даже молния. Его будут читать, этот рассказ. И будут помнить. Над ним будут смеяться вовсе не потому, что он веселый, а потому, что всегда хочется смеяться при человеческой удаче.

Рассказы объединены местом действия и сквозными персонажами, однако их стиль неоднороден. «Бабель то обращается к экспрессионистской манере, напоминающей орнаментальную прозу, то переходит на язык важной для 1920-х годов очерковой фактографии, то пишет в стилистике натурализма столь любимой им французской раннемодернистской прозы. (…) Разностилье рассказов об Одессе выдержано Бабелем совершенно сознательно: он считал, что переломное для России и мира время не может быть сведено к одному художественному стилю»[1].

При создании неповторимого цикла этих рассказов Бабель черпал^[что?] из разных источников. «На стилистику и темы прозы Бабеля повлияли самые разные явления, в диапазоне от хасидских притч и фрейдовского психоанализа до французской литературы натуралистического направления и русской прозы XIX века (особенно Лев Толстой и Николай Гоголь). Старые притчи и рассказы, которые он мог слышать от старших родственников и читать в литературных текстах на идиш (Шолом-Алейхема, например), в его текстах получали скорее пародийное преломление (что позволяло и дистанцироваться от своей традиционной культуры, и сохранить память о ней). Психоаналитические исследования и тексты Мопассана и Золя позволили ему выработать оригинальный писательский взгляд на человеческое тело, ввести в свою прозу проблематику сексуальности. От Гоголя Бабель перенял привычку к мрачному юмору. А Толстой оказался важен для поздней прозы Бабеля, которая становится более сдержанной и объективистской»[1].

• «Одесские рассказы» на Lib.ru