Книга (Малларме)

Для Малларме книга выступала венцом и апофеозом искусства и мира вообще: «всё в мире существует для того, чтобы завершиться некоей книгой», которая «во взаимном сопряжении страниц» выразит «связь всего со всем»[1]. Такую Книгу он и стремился создать, сознавая, впрочем, непомерность этой задачи, которую сравнивал с «Великим деланием» алхимиков[2].

В известном автобиографическом письме Полю Верлену от 16 ноября 1885 года Малларме писал о «Книге»:

Что это? Трудно объяснить: да просто книга, во множестве томов, книга, которая стала бы настоящей книгой по заранее определенному плану, а не сборником случайных, пусть и прекрасных вдохновений... Скажу более: единственная книга, убежденный, что только она одна и существует, и всякий пишущий, сам того не зная, покушается её создать, даже Гении. Орфическое истолкование Земли — в нем состоит единственный долг поэта, и ради этого ведет всю свою игру литература.[2]

При этом строгий порядок, продуманность «Книги» как целого не исключает подвижности элементов: порядок страниц не был закреплён, «налицо имелся ряд как бы самостоятельных брошюр (не имевших переплёта, который определял бы их последовательность), причем первая и последняя страницы каждой такой брошюры должны были быть написаны на одном большом листе, сложенном вдвое, который означал начало и конец брошюры: внутри находились разрозненные листы, которые имели определенную самостоятельность и могли меняться местами, но так, чтобы при любом их порядке текст обладал законченным смыслом»[3]. Таким образом, «Книга» задействовала методы комбинаторной литературы.

Воплощая взгляды Малларме на поэтический язык и стремление к «объективной поэзии», «Книга» должна была представлять собой некий «абсолютный текст», очищенный от всего случайного, то есть эмпирического, конкретного, частного. Это означает освобождение от случайного в предмете, в субъекте, даже в языке. Что касается предмета: поэтическое, литературное слово мыслилось Малларме как отсылка не к природно-эмпирическому, но к некоему идеальному явлению: «Я говорю: цветок! и вот из глубин забвения, куда звук моего голоса отсылает силуэты любых конкретных цветков, начинает вырастать нечто иное, чем известные мне цветочные чашечки: словно в музыке, возникает сама чарующая идея цветка, которой не найти ни в одном реальном букете»; вдобавок поэтический текст затем «переплавляет несколько вокабул в одно цельное, новое слово, в слово-заклинание, неведомое обычному языку»[4]. Далее, существенной чертой этого сочинения должна быть его анонимность, точнее безличность, «ибо Текст в нем говорит сам собой, без авторского голоса»[5]. Упразднению из текста того случайного, что обусловлено особенностями того или иного языка, могли помочь такие «объективные» над-семантические приёмы, использованные в «Броске игральных костей», как расположение текста на странице, разные шрифты и кегли[6].

Малларме не завершил своё «Великое делание». Оставленные им фрагменты и наброски к «Книге» были опубликованы и исследованы Жаком Шерером в 1957 году[7].

Впрочем, даже по признанию самого Малларме, он надеялся скорее «не завершить всё произведение в целом (не знаю, кому это по плечу!), но явить готовый фрагмент его, чтобы оно хоть в этой частице засияло всем блеском своей подлинности, и указать тем самым общие черты всего труда, на осуществление которого не хватило бы и целой жизни»[2]. Таким осуществлённым образцом, приближением к «Книге» Жак Шерер назвал поэму Малларме «Бросок игральных костей», опубликованную в 1897 году[8]. Сергей Зенкин попыткой создать такой фрагмент «Книги» считает текст Малларме под названием «Игитур» (написанный в 1869 и опубликованный посмертно в 1925 году)[9]. А. В. Акимова, кроме двух названных произведений Малларме, видит пример «абсолютного текста» также в его «Иродиаде»[6].

Жиль Делёз находил замысел «Книги» созвучным некоторым идеям Льюиса Кэрролла[10].

• В 2000-х годах монреальский художник Клаус Шерюбель (Klaus Scherübel) изготовил муляж «Книги» в суперобложке, точно соответствующей указанным Малларме размерам.[11]