Весь мир — театр

Ю. С. Степанов прослеживает историю метафоры по крайней мере с Пифагора (VI век до н. э.)[3], который считал, что мир устроен подобно Олимпийским играм, куда приходят три типа людей: низший сорт посещает Игры с целью что-то продать или купить, на следующем уровне стоят атлеты, но лучшие из людей приходят посмотреть на зрелище[4]. Декорации и маски в жизни находил Сенека: «знаем же мы, что под [позолотой] — неприглядное дерево! … и у всех тех, кто гордо шествует у тебя на виду, счастье облицовано…»[3]. Р. Вангшардт (дат. Rasmus Vangshardt) считает, что идея мира как колоссального театра проходит через всю европейскую литературу, от Илиады, где Зевс не в состоянии отвести глаза от происходящей драмы, через послание апостола Павла (1Кор. 4:9), где действия апостолов названы театром («позорище» в русском переводе), «Божественную комедию» Данте, Антонио в «Венецианском купце» с его «Мир — сцена, где у всякого есть роль; / Моя — грустна» (акт 1, сцена 1), к Э. Юнгеру, наблюдающему за театром «ошеломительной красоты» — бомбёжкой Парижа — с бокалом бургундского вина в руке и брошенной в него клубничкой («Излучения»)[5].

В XVII веке П. Кальдерон противопоставляет в своих ауто мир как театр («El gran teatro del mundo», «Великий театр мира») и мир как ярмарку («El gran mercado del mundo», «Великая ярмарка мира»)[3].

В. Манягин подчёркивает несомненное наличие в словах Шекспира в том числе и прямолинейного поверхностного смысла («внешний слой луковицы»): каждый человек в ходе своей жизни разыгрывает перед другими людьми свою роль[6], что соответствует типичному современному пониманию метафоры в духе всеобщего лицемерия[7].

Эпиктет видит в аналогии жизни и спектакля императив: «Помни: ты — актёр в спектакле и должен играть роль, назначенную тебе распорядителем … Если он назначил тебе роль нищего, постарайся и её сыграть как следует, да и любую другую роль: калеки, государя или обыкновенного гражданина. Твое дело — хорошо исполнить свою роль; выбор роли — дело другого»[3].

По мнению Степанова христианская позиция Кальдерона состоит в том, что роль в мире-театре человеку поручается Богом, и потому её следует играть со старанием. Притворство и театральность, которые также присутствуют в описании мира как театра, отступают на второй план и осуждаются[3]. Ю. С. Степанов отмечает, что если весь мир — театр режиссёра-Бога, «то тогда в нём не остается места свободе воли, в таком случае мир — царство детерминизма», по крайней мере в очень большой степени, ведь «и в театре всегда возможна импровизация»[3].

Манягин видит в шекспировском тексте с одной стороны, наоборот, упадок детерминизма, связанный с сокращением роли религии в эпоху Ренессанса, Шекспир у него понимает жизнь как игру Фортуны, то возносящей человека на своём колесе, то бросающей его в бездну, по аналогии со словами Лукиана, что «предводительствует и указывает места Судьба, определяя каждому его платье. Выхватывая кого случится, она надевает на него царскую одежду, тиару, дает ему копьеносцев, венчает главу диадемой; другого награждает платьем раба, третьему дает красоту, а иного делает безобразным и смешным: ведь зрелище[8] должно быть разнообразно!». Шекспир тем самым озвучивает популярные взгляды своего времени[9][6]. С другой стороны, Манягин предлагает интерпретацию текста как описания Божественного театра, в котором люди играют комедию (или трагедию) для единственного Зрителя — Бога[7].

• Степанов Ю. С. Весь мир — театр // Константы: Словарь русской культуры: 3-е изд.. — М.: Академический проект, 2004. — С. 948-960.
• Вячеслав Манягин. Внутри игры, «Боготрон» // Один день Дениса Ивановича. Хроники конца света. — Литрес, 2020. — С. 94.
• Rasmus Vangshardt. The Theatrum Mundi of Celebration: Pedro Calderón de la Barca and the World Theatre as Aesthetic Theodicy. (англ.) / Centre for Medieval Literature. — University of Southern Denmark, 2021.