Чудаков, Фёдор Иванович

Родился в городе Чембар (с 1948 — Белинский) Пензенской губернии 8 (20) февраля 1888 года[1]. Судя по хранящейся в фондах Государственного архива Пензенской области метрической книге Николаевской церкви Чембара за 1888 год (ф. 182, оп. 7, д. 201, л. 289—290), отца его, состоявшего в мещанском сословии, звали Иваном Ивановичем, мать — Натальей Петровной. Родители Фёдора, без упоминания имён, выведены среди эпизодических персонажей автобиографической повести «Из детства Ивана Грязнова» (1918). Из посмертной биографии, написанной благовещенским журналистом Михаилом Катаевым, а также из протокола допроса, который много лет спустя, в январе 1909-го, вёл с юмором описанный в автобиографическом рассказе Чудакова «Арестант» (1918) начальник жандармского розыскного пункта Благовещенска ротмистр М. П. Перков, известно, что отец сатирика занимался сапожным ремеслом.

О детстве Фёдора, о чембарском периоде жизни известно немного. Достоверный факт — то, что у него был старший брат Дмитрий, который переехал в Благовещенск в 1917 году и умер здесь же в феврале 1920-го. Возможно, в семье Чудаковых были и другие дети, о чём косвенно свидетельствуют некоторые произведения автобиографического характера. В частности, стихотворение «Сны» (1913), где упоминаются «братишка Лёня» и «сестрёнка Лиза».

Образование Чудаков получил в чембарской церковно-приходской школе, затем в городском четырёхклассном училище, которое с отличием окончил в 1903 году. Однако в дальнейшем поступить ему на обучение вПензенскую учительскую семинарию не удалось. Виной тому «буйный, строптивый, упрямый и непокладистый нрав», о котором писал журналист М. Катаев, опиравшийся на свидетельства брата сатирика. Уже в годы учёбы в чембарском училище Фёдор сочинял эпиграммы, в которых высмеивал не только своих ровесников, но и учителей, в том числе учителя Закона Божия отца Ивана (Иоанна Лагарпова).

Мечта продолжить образование осталась неосуществлённой, стремящегося к знаниям юношу ждали иные уроки и иные университеты: арест, тюремные камеры Чембара и Пензы, этап, пересыльная тюрьма в Красноярске, тяжелейшая сибирская ссылка, побег, вновь арест, вновь тюрьма — на этот раз в Благовещенске, статус поднадзорного, ещё два ареста и два тюремных срока. И изнурительная многолетняя газетная подёнщина… Пребывание в чембарской тюрьме нашло отражение в автобиографическом рассказе «Мой роман» (1911); в пензенской — в тюремном очерке «Редакционное собрание» (1911) и рассказе «Шамиль» (1918). Об этапе — «путешествии к чёрту на кулички» — Чудаков рассказал в очерке «Навстречу тучам» (1909), о красноярской пересыльной тюрьме — в тюремных миниатюрах «Смех» (1911). Тюремные мотивы (навеянные и впечатлениями от нахождения в благовещенской тюрьме) отразились также в стихотворениях «Ночью» (1911), «Из тюрьмы» (1913) и др.

Вернувшись из Пензы на родину, Чудаков попытался получить место учителя в церковно-приходской школе, но не преуспел в этом. Служба писарем при городском полицейском управлении длилась недолго: получившее хождение в рукописном виде обличительное стихотворение о местном исправнике привело к увольнению. Должность письмоводителя при окружном суде привлекала Фёдора тем, что не мешала ни его самообразованию, бурному «поглощению» книг, ни участию в революционной деятельности, которой он увлёкся в годы первой русской революции, вступив в партию социалистов-революционеров и вскоре став самой авторитетной фигурой среди чембарских эсеров. Об этом периоде жизни Чудакова (со слов его брата Дмитрия) рассказал биограф сатирика М. Катаев: «В группу входили учителя, студенты, учащиеся средних учебных заведений и рабочие. Ф. И. составлял прокламации, печатал их на машинке и на гектографе, ходил по окрестным деревням и сёлам <…>, где и вёл революционную пропаганду, то читая какую-нибудь брошюрку, листок, стихотворение, то ведя устную беседу с деревенской молодёжью, будя в ней сознание, желание освободиться от цепей рабства, нищеты и невежества, зовя к активному протесту и выступлению против насильников и угнетателей»[2].

Закончилось всё это арестом. Восемнадцатилетнего юношу приговорили к трём годам ссылки по статьям 128 и 129 Уголовного уложения. Статьи эти, предусматривавшие ответственность за «политические преступления», входили в состав пятой главы — «О смуте». Под смутой в законе понимались действия, прямо или косвенно направленные на подрыв авторитета верховной власти и её революционное низвержение. В частности, статья 128 карала ссылкой на поселение за всякого рода публичное выражение (в речи, сочинениях и т. д.) неуважения верховной власти и порицание существующего образа правления.

Село Червянка, когда туда попал ссыльный Чудаков, входило в состав Енисейской губернии. Ныне оно относится к Чунскому району Иркутской области. Отдалённый, труднодоступный район этот расположен на северо-западе области и граничит с современным Красноярским краем.

О трудностях, которые Чудакову довелось испытать в сибирской ссылке, даёт представление целый ряд автобиографических произведений: рассказы «На сохатиных ямах» (1909), «Окуни» (1910), «Тимохина кобыла» (1911), «Под весенним солнцем» (1911), «В овине» (1911), «Татьяна» (1913) и «Мойша Пташник» (1914), драма «Изгнанники: Картины из жизни в ссылке» (1918) и приключенческая повесть «Диана Кедровская» (1917), главный герой которой, политический ссыльный Кузьма Иванович (под этим именем Чудаков некоторое время жил по подложному паспорту), размышляет о своей незавидной участи[3]:

В биографии, составленной после смерти Чудакова М. Катаевым, енисейская ссылка — исключительно отрицательная школа жизни, имеющий только негативные последствия опыт:

Можно добавить к этому, что в начале 1909 г., уже в Благовещенске, во время допроса в жандармском розыскном пункте, отвечая на вопрос жандармского ротмистра Перкова о причинах бегства с места ссылки, Чудаков заявил, что главная причина — «абсолютное неимение средств к жизни»[4]. Ссылка дала Чудакову запас жизненных впечатлений, питавших его творчество. Ссылка и сделала его писателем, предопределила дальнейший путь. Именно в ссылке он стал посвящать буквально каждую свободную минуту сочинительству. Именно в этот период литературное творчество стало осознаваться как призвание. Один из персонажей «Изгнанников» Антон читает вслух присланное из Червянки письмо Бродяги (alter ego автора), из которого товарищи по ссылке узнают о главном его увлечении[5]:

Отбыв в Червянке половину срока, Чудаков бежал в Красноярск, где сблизился с ещё одним беглым политическим ссыльным — Дмитрием Чернышёвым, а также с его невестой Варварой Протопоповой, приехавшей в Сибирь из городка Малмыж Вятской губернии для того, чтобы ухаживать за любимым человеком, заболевшим чахоткой. Опасаясь ареста, все трое жили на лесной заимке неподалёку от Красноярска. А в сентябре 1908 года отправились в Приамурье, в далёкий и потому казавшийся спасительным Благовещенск, куда добрались в начале октября. Поселились вместе, сняв квартиру в доме по улице Амурской.

Чудаков, живший в городе по подложному паспорту, выписанному на имя крестьянина Енисейской губернии Кузьмы Ивановича Резниченко, начал сотрудничать в газетах «Амурский край», «Торгово-промышленный листок объявлений» (впоследствии «Амурский листок») и «Эхо», опубликовав там несколько стихотворений, рассказов и очерков за подписями К. Рез. и Кузьма Резниченко. Варвара, которая на родине была учительницей женской гимназии, стала зарабатывать частными уроками, а через год, с сентября 1909-го — преподавать в народном училище имени Л. Н. Толстого. А Дмитрий Чернышёв вскоре после приезда в Благовещенск покончил жизнь самоубийством, потеряв надежду на излечение и не желая быть обузой для близких людей. Варвара спустя некоторое время станет женой Фёдора.

В конце декабря 1908 года жандармское ведомство вышло на след беглеца, а 1 января 1909-го он был арестован и препровождён «на горку» — в благовещенскую тюрьму. Задержана была и Варвара Протопопова, однако после допроса её отпустили на свободу. При обыске в квартире были найдены нелегальные брошюры, а также письма от товарищей по ссылке.

Дело Чудакова, совершившего побег из ссылки и проживавшего в Приамурье по подложному паспорту, было передано прокурору Благовещенского окружного суда, в результате чего первое полугодие 1909-го Фёдор провёл в политическом корпусе благовещенской тюрьмы, фигурирующей во многих его сатирических произведениях. Он оказался «на горке», когда там уже почти год томилась и успела перессориться между собой вся амурская ячейка эсеров численностью в двенадцать человек. Чудакову удалось примирить их, сплотив общим делом — изданием рукописного сатирического журнала «Арестант». Об этой истории не без юмора писатель рассказал в 1918 году на страницах журнала «Дятел, беспартийный». Спустя несколько месяцев, уже после гибели сатирика, в благовещенском журнале «Чайка» о тех же событиях вспоминал один из «сотрудников» «Арестанта» Иван Сивков. По словам последнего, душой редакции «капризно-периодического издания» и основным его автором был Чудаков, который «работал… для журнала, можно сказать, и день и ночь»[6].

Находясь в тюрьме, Чудаков, как оказалось, «писал и день и ночь» не только для «Арестанта». Половину тюремного срока он каким-то образом умудрялся передавать на волю и публиковать свои произведения в газетах «Амурский край» и «Эхо», а также в юмористическом журнале «Бузуй». Помимо этого, скрываясь под разными псевдонимами, он вводил в заблуждение читателей, устраивая «полемику» с самим собой. Так, 9 (22) апреля 1909 года в газете «Амурский край» было опубликовано «Письмо в редакцию», автор которого, Язва, включился в полемику между двумя амурскими авторами — Амурцем, которого он подверг жёсткой критике, и Босяком, которого взял под защиту. Пикантность ситуации состояла в том, что и автор письма в редакцию Язва, и вызывающий у него неприязнь Амурец, и близкий ему по взглядам Босяк — суть одно и то же лицо: Ф. Чудаков, скрывающийся за всеми этими псевдонимами и отбывающий в это время заключение. Подоплёка этой мистификации была неведома не только тюремщикам и жандармам (им, по крайней мере, до поры), но и товарищам по неволе. Возможно, Чудаков в 1918 году рассказал бы о том, как ему удалось совершить почти невозможное, но смерть оборвала работу над воспоминаниями на самом интересном — на разоблачении[7]:

После освобождения Чудаков жил в Благовещенске под гласным надзором полиции, печатался в газетах «Амурский край» и «Эхо». Положение его было шатким: от того, что он писал и публиковал, зависело не только его благополучие, но и сама возможность находиться на свободе. А он в том же году, словно дразня жандармов, выпустил две небольшие книжки, демонстрирующие, что автор не отказывается от революционных взглядов, от критического отношения к действиям властей, к политике царского правительства. В пронизанном автобиографическими мотивами лирическом сборнике «Пережитое», тут же изъятом властями из обращения, Босяк почти открыто декларирует свою принадлежность к революционному лагерю. Сборник фельетонов и сатирических стихотворений Язвы «Шпильки» — ещё более дерзкий вызов, брошенный властям. Издание этого, тоже изъятого из обращения, сборника обернулось для автора печальными последствиями: после изнурительно долгой судебно-следственной волокиты в 1913 году он вновь на несколько месяцев угодил «на горку».

Период с 1909 по 1918 — время напряжённого творческого труда, время стремительного роста художественного мастерства. Чудаков в эти годы являлся одним из самых продуктивных и популярных сотрудников газет «Амурский край», «Эхо», «Амурское эхо», «Народное дело», был фактическим редактором и основным автором сатирических журналов «Колючки» (1909—1910) и «Зея» (1914—1915), редактором-издателем и почти единственным автором журнала «Дятел, беспартийный» (1918). Основной массив созданных им произведений — фельетоны (преимущественно стихотворные), сатирические стихотворения. Кроме того, Ф. Чудаков создал целую россыпь стихотворных легенд и сказок сатирической направленности: «Сотворение Приамурья» (1915), «Легенда о берёзе» (1916), «Мукомол» (1916), «Тарбаган» (1916). Сатира Чудакова, особенно последних трёх-четырёх лет жизни — самое значительное из того, что вышло из-под его пера. Лучшие из его стихотворных фельетонов заслуживают того, чтобы стать классикой жанра. По мнению некоторых литературоведов, место Амурца — среди самых известных российских сатириков начала XX столетия[8].

Ни на день не прекращая напряжённую творческую работу, в течение многих лет с предельной самоотдачей исполняя обязанности секретаря редакции газеты «Эхо» (а после её закрытия — газеты «Амурское эхо»), Чудаков находил возможность бывать за пределами Благовещенска . Он объездил почти всю Амурскую область, особенно любил путешествовать по реке Зее. Почти все его поездки, сплавы по реке, так или иначе, отразились в фельетонах («На зейском перевозе», 1913; «В вагоне», 1916), очерках («На лоне», 1910; «По Зее», 1910; «Деревенские очерки», 1912; «Под утёсом», 1914; «Таёжные очерки», 1916; «В „столицу“ Приамурья!», 1916), рассказах («На посту», 1911; «Дождик», 1916; «На хариусов», 1918), повестях («Костры на берегу», 1911; «Дочь шамана», 1918), романе («Тайны Зеи»), стихотворениях («Поездка в Белогорье», 1910; «Рыбацкие стихи», 1910; «Из дорожного альбома», 1911; «На Моховом озере» 1911; «Будундинские стихи», 1912; «Придорожная ветла», 1913; «В зимовье», 1914), легендах («Устье Гилюя», 1911).

Деятельно участвовал он в общественной и культурной жизни Благовещенска. Разнообразие и объём его увлечений, дел, обязанностей потрясали современников. По словам известного сибирского критика Михаила Басова, Чудаков был «неутомимым волом», правильнее было бы сказать — долгие годы он работал буквально на износ, на пределе человеческих возможностей. До поры его спасало отменное физическое здоровье, а также закалка, приобретённая в годы енисейской ссылки. Но случались и эмоциональные и психологические срывы (их «отметины» можно найти в ряде произведений, особенно лирических), брали своё физические недуги, о чём свидетельствуют, например, больничные очерки «В починке» (1913).

До февраля 1917-го жизнь Ф. Чудакова как автора была подчинена, главным образом, борьбе с различными несуразностями политического устройства самодержавной России, с уродливыми сторонами общественного строя и быта, с социальным неравенством и национальным угнетением, со всеми формами несвободы, с засильем чиновничества, удушающего жизнь казённой бумагой, с казнокрадами и беззастенчиво грабящими народ богатеями, с мещанской психологией обывателей, с пассивностью народа… Преимущественно критический, иронический пафос автора обусловил преобладание в его творчестве жанра так называемого «маленького фельетона».

Февральская революция вызвала у Чудакова восторг, но уже через неделю он сменился скепсисом, а затем глубоким разочарованием. Вскоре после крушения самодержавия писатель решил вернуться в родной Чембар, о чём свидетельствует короткая заметка в «Амурском эхе»[9]:

О том, что Амурец покинул Благовещенск, говорится и в опубликованном на следующий день «Заявлении редакции „Амурского эха“», где опровергаются слухи о закрытии газеты из-за ухода прежних сотрудников, но признаётся, что «уехал из города на родину Фёдор Иванович Чудаков, газетный работник исключительной талантливости»[10].

Однако уже осенью того же 1917-го Амурец вернулся в Благовещенск. Вместе с ним на Амур приехал и его брат Дмитрий с семьёй.

Октябрьский переворот 1917 года писатель встретил враждебно, остро критиковал большевиков с позиций «беспартийного» демократа в выпускаемом им еженедельном сатирическом журнале «Дятел, беспартийный» (январь — март 1918)[11].

Чудаков покончил самоубийством в ночь с 28 февраля на 1 марта (по ст. стилю) 1918 года в доме по улице Соборной, 91 (ныне Октябрьская). Вместе с ним счёты с жизнью свела его жена Варвара. Мертва оказалась и единственная их дочь — шестилетняя Наташа. Бездыханным был даже Макс (Максимка) — собака Чудакова, верный четвероногий друг, с которым он не расставался со времени енисейской ссылки, забавный персонаж многих его очерков, юмористических рассказов, стихов и фельетонов: «Левое засилье» (1911), «Максимки дневник» (1912), «Максимка» (1913) и др.

Предсмертная записка, опубликованная вскоре, гласила:

Судя по первой записке (и по «Завещанию Ф. И. Чудакова», напечатанному 14 (27) марта 1918 года в последнем выпуске журнала «Дятел, беспартийный»: «Похоронить нас просим всех вместе, но только после того, как будет установлено, что мы мертвы, а не находимся в обмороке»), задуман был бескровный уход. Как выяснили репортёры, Чудаковы хотели покончить с собой с помощью угарного газа, закрыв раньше времени печные заслонки. Однако спустя какое-то время Фёдор и его жена, по предположению газетчиков, пришли в себя. Дочь была мертва или находилась в бессознательном состоянии. Оставаться в живых после смерти Наташи было выше их сил. И тогда в ход пошла хранившаяся в доме охотничья двустволка…

Как комментировали газеты того времени, причиной трагического ухода поэта стало то, что он не смог перенести дискредитации святых для него революционных, социалистических идеалов… Понять истинный смысл этих слов нельзя без обращения к историческому контексту.

С 21 по 28 февраля (с 6 по 13 марта по новому ст.) 1918 года в Благовещенске разворачивались события, вошедшие в исторические справочники под названием Гамовский мятеж. Накануне, с января, в городе фактически установилось двоевластие: городской Совет рабочих и солдатских депутатов провозгласил власть Советов, а земская управа, поддержанная казачьим войсковым правлением, отстаивала полномочия органов местного самоуправления.

Непримиримые политические противоречия переросли в открытое столкновение, в результате которого город был захвачен отрядами добровольной гражданской милиции, сформированной земскими органами. Атаман Амурского казачьего войска И. М. Гамов был назначен военным руководителем исполкома Народного совета, сформированного из руководителей областной земской и городской управ.

В Благовещенске прошли массовые аресты членов Совета, красногвардейцев, комиссаров. Сторонники советской власти отступили в пригород — Астрахановку, где начали формировать вооружённые отряды и ждать подкреплений из Забайкалья и Приморья. Решающие события произошли 27 февраля (12 марта), когда отряды красных повели наступление на Благовещенск, зажатый с двух сторон реками Амур и Зея. Бои на улицах города были жестокими, применялись пулемёты и артиллерия.

К вечеру Благовещенск был в руках значительно превосходящих по численности войск революционного штаба, а 28 февраля, накануне самоубийства Чудакова, оказались подавлены последние очаги сопротивления. Всё это сопровождалось убийствами мирных жителей, погромами, грабежами, в которых участвовали и криминальные элементы, и часть захвативших город красных. Жертвами этих событий с обеих сторон стали, по мнению современных исследователей, около 400 человек. Несколько тысяч из числа противников советской власти, а также из числа интеллигенции и состоятельных горожан, спасаясь от смерти, бежали по льду на другой берег Амура — в китайский город Сахалян (ныне — Хэйхэ).

Один из соратников Чудакова по журналистской работе вспоминал о последней встрече с ним[12]:

О том, что происходило в эти дни в Благовещенске, рассказал в художественно-документальном романе «Враги» (1941) свидетель и участник событий Яков Лович (1896—1956), сын известного революционного деятеля Л. Г. Дейча (1855—1941)[13]:

По свидетельству М. Катаева, до Чудакова доходили слухи о гибели друзей, об убийствах безоружных людей в их квартирах, о грабежах и насилиях, о валяющихся на улицах раздетых донага трупах «буржуев», о залитых кровью тротуарах. Знакомые поэта свидетельствовали: во время уличных боёв и сопровождавших их погромов Чудаков ждал, когда к нему ворвутся мародёры и избавят от необходимости быть свидетелем той мерзости, которая творилась святым для него именем революции. И когда он увидел, что «избавители» не являются к нему — «решил сам избавить себя и свою семью от дальнейших душевных мук и страданий». В свете всех этих событий понятнее становятся слова из прощального письма, приведённого выше: «Уходим от вас честными и чистыми: на наших руках нет крови». Чудаковы, посвятившие свою жизнь борьбе за социальное освобождение народа, за справедливость и равенство, не хотели иметь ничего общего со своими недавними союзниками по революционному, социалистическому лагерю, устроившими в Благовещенске бойню, пролившими реки крови. Словесное размежевание с бывшими соратниками, оказавшимися теперь убийцами и грабителями, не казалось им достаточным для выражения своего абсолютного неприятия большевизма. Нужен был поступок, а не слова, которые в данной ситуации никого отрезвить не могли. Ценой собственных жизней, ценой жизни единственного ребёнка они хотели выразить отношение к тому, что творят «властьсоветские» (ироничное выражение Амурца). Фёдор и Варвара Чудаковы сделали всё, что было в их слабых человеческих силах, чтобы образумить убийц, чтобы предостеречь их от дальнейших преступлений, и тем попытались спасти жизни других людей, чужих детей. Это была их голгофа, их жертвенная попытка остановить неумолимо надвигающуюся на Благовещенск, на всю Россию гражданскую войну[14].

Разрешение похоронить Чудаковых на Вознесенском православном кладбище новые власти выдали лишь 3 (16) марта. Похороны состоялись на следующий день и прошли по православному обряду, чин погребения осуществляли священник Леонид Знаменский и дьякон Стефан Бухтояров[15].

Несмотря на хаос и ужас, которые ещё царили в Благовещенске, проститься с любимым поэтом и его семьёй пришло множество людей — газетчиков, друзей, но более всего — простых горожан, его читателей. Хабаровская газета «Приамурская жизнь» в номере от 10 (23) марта) рассказала о том, как проходило прощание[16]:

В завещании Фёдора Ивановича и Варвары Ипполитовны, которое было опубликовано в 7-м выпуске журнала «Дятел, беспартийный», содержалась просьба: «Похоронить нас просим всех вместе». О том, была ли исполнена эта последняя воля, долгое время ничего не было известно. Вознесенское кладбище сохранилось не полностью — большая его часть в советское время была застроена жилыми домами, производственными строениями, гаражами и т. п. И лишь накануне 100-летия с момента смерти писателя удалось выяснить, что «Фёдор Иванович похоронен на Вознесенском кладбище рядом с могилой известного народовольца Манучарова; его жена и девочка погребены вместе с ним в одной могиле»[16].