Тюрьма народов

Впервые назвал Россию «тюрьмой» французский аристократ и писатель Астольф де Кюстин, посетивший Российскую империю в 1839 году по приглашению императора Николая I. В силу своих политических убеждений (консерватизм, монархизм и клерикализм)[5] был принят при русском дворе и в высших кругах российского общества. Его путевые заметки[6] были впервые изданы в Париже в 1843 году под названием «Россия в 1839 году», вызвав шквал критики и противоречивую реакцию в среде российской интеллигенции[7], как среди западников, так и среди славянофилов[6][8].

Астольф де Кюстин описывает Россию середины XIX века как страну контрастов, «искусно и красочно переплетая благоговейный восторг и язвительный сарказм»[6]. Среди критических замечаний общего плана о российской показушности, произволе властей[9], несовершенствах судебной системы[10] и т. д. де Кюстин подчёркивает незавидное положение всех народов, находящихся под властью российского императора, включая русский, и отсутствие в России гражданского общества[8]. Только оно, по мнению автора, вместе с независимым общественным мнением способно противостоять воле монарха, который по своей необъятной власти почти сопоставим с азиатскими владыками[11].

…Сколь ни необъятна эта империя, она не что иное, как тюрьма, ключ от которой хранится у императора…[12]

Оригинальный текст (фр.)[показатьскрыть]

Cet empire, tout immense qu'il est, n'est qu'une prison dont l'empereur tient la clef.[13]

А сам русский самодержец был удостоен звания «тюремщика одной трети земного шара»:

…Теперь для меня нет больше сомнений и колебаний, я составил себе суждение об императоре Николае. Это человек с характером и волей — иначе он не мог бы стать тюремщиком одной трети земного шара, — но ему совершенно чуждо великодушие…[14]

Оригинальный текст (фр.)[показатьскрыть]

Plus d'hésitation, plus d'incertitude; pour moi l'Empereur Nicolas est enfin jugé... C'est un homme de caractère et de volonté, il en faut pour se constituer le geôlier d'un tiers du globe mais il manque de magnanimité.[15]

По утверждению американского публициста Гари Берковича выражение «тюрьма народов» по отношению к Российской империи получило широкое распространение в среде «просвещённых людей» XIX века[16].

В современном виде авторство фразы принадлежит Владимиру Ленину. Рассуждая о причинах недовольства царской властью и о её методах управления страной, в выражении «тюрьма народов» Ленин сделал упор на угнетении нерусских народностей. Впервые выражение было употреблено им в 1914 году[17][18][19].

Запрещение чествования Шевченко было такой превосходной, великолепной, на редкость счастливой и удачной мерой с точки зрения агитации против правительства, что лучшей агитации и представить себе нельзя. Я думаю, все наши лучшие социал-демократические агитаторы против правительства никогда не достигли бы в такое короткое время таких головокружительных успехов, каких достигла в противоправительственном смысле эта мера. После этой меры миллионы и миллионы «обывателей» стали превращаться в сознательных граждан и убеждаться в правильности того изречения, что Россия есть «тюрьма народов».

— Ленин В. И. К вопросу о национальной политике (проект речи для депутата IV Государственной Думы Г. И. Петровского).

Нам, представителям великодержавной нации крайнего востока Европы и доброй доли Азии, неприлично было бы забывать о громадном значении национального вопроса; — особенно в такой стране, которую справедливо называют «тюрьмой народов»…

— Ленин В. И. О национальной гордости великороссов // газета «Социал-демократ» №35. 12 декабря 1914г.

В дальнейшем тезис использовался в политической борьбе революционеров за коренные преобразования в стране[20][21].

В первые десятилетия после распада Австро-Венгрии установленный в ней государственный строй критики называли «тюрьмой народов» (нем. Völkerkerker) и «обречённым на крах». Описывая политическую ситуацию во времена патриархальной династии Габсбургов профессор Иерусалимского университета Якоб Талмон особо выделил неспособность архаично-феодальных традиций австрийской «тюрьмы народов» угнаться за стремительно эволюционирующими формами новой общественной жизни, которые были привнесены индустриализацией, появлением новых средств обмена информацией, возросшей мобильностью членов общества и т. п.[22] Государства-преемники Австро-Венгрии трактовали свою историю до 1918 года как «подавление национального самоопределения»; в южнославянских государствах стереотип «тюрьмы народов» по отношению к монархии Габсбургов использовался с 1918 года (и особенно после 1945 года) и сохранялся в общественном дискурсе до 1990-х годов[23].

После Второй мировой войны выражение использовалось в Югославии времен Тито, чтобы дистанцироваться от прежних режимов Российской империи и России, а также королевства Югославия. Выражение также использовалось во время распада Югославии в 1990-х годах, во время и после этих событий.

В настоящее время выражение «тюрьма народов» все чаще используется ^[кем?] для обозначения Европейского Союза.

Ряд российских историков оспаривали тезис об угнетении нерусских народов в царской России. Василий Ключевский отмечал, что ряд мер, осуществлённых Россией на национальных окраинах к началу царствования Николая I (освобождение крестьян Прибалтики от крепостной зависимости, придание привилегированного статуса Финляндии и Польше и т. д.), мог свидетельствовать скорее о дискриминации коренного населения России, чем о дискриминации и угнетении национальных меньшинств[30]. Как образно писал филолог и публицист Вадим Кожинов, если дореволюционную Россию её противники называли «тюрьмой народов», то западные страны в таком случае следовало бы считать «кладбищами народов»[31][32]. Вячеслав Михайлов, рассматривая использование термина «тюрьма народов» в контексте межэтнических отношений, на основе анализа статистических данных делает вывод, что положение окраинных (нерусских) народов Российской империи было гораздо лучше, чем положение жителей центральных, населённых преимущественно русскими, губерний[33].

Более взвешенно писал Георгий Федотов[34]:

Именно Польше Российская Империя обязана своей славой «тюрьмы народов».

Была ли эта репутация заслуженной? В такой же мере, как и другими европейскими Империями. Ценой эксплуатации и угнетения они несли в дикий или варварский мир семена высшей культуры. Издеваться над этим смеет только тот, кто исключает сам себя из наследия эллинистического мира. Для России вопрос осложняется культурным различием её западных и восточных окраин. Вдоль западной границы русская администрация имела дело с более цивилизованными народностями, чем господствующая нация. Оттого, при всей мягкости её режима в Финляндии и Прибалтике, он ощущался как гнёт. Русским культуртрегерам здесь нечего было делать. Для Польши Россия была действительно тюрьмой, для евреев гетто. Эти два народа Империя придавила всей своей тяжестью. Но на Востоке, при всей грубости русского управления, культурная миссия России бесспорна. Угнетаемые и разоряемые сибирские инородцы, поскольку они выживали — а они выживали, — вливались в русскую народность, отчасти в русскую интеллигенцию. В странах ислама, привыкших к деспотизму местных эмиров и ханов, русские самодуры и взяточники были не страшны. В России никого не сажали на кол, как сажали в Хиве и Бухаре. В самих приёмах русской власти, в её патриархальном деспотизме, было нечто родственное государственной школе Востока, но смягчённое, гуманизированное. И у русских не было того высокомерного сознания высшей расы, которое губило плоды просвещённой и гуманной английской администрации в Индии. Русские не только легко общались, но и сливались кровью со своими подданными, открывая их аристократии доступ к военной и административной карьере. Общий баланс, вероятно, положительный, как и прочих Империй Европы.