Наиболее распространённые заблуждения и безумства толпы

Маккей, журналист по профессии, более известный современникам как поэт-песенник, опубликовал двухтомный «Мемуар о заблуждениях толпы» (англ. Memoirs of Extraordinary Popular Delusions) в октябре 1841 года, в возрасте 27 лет[4]. Вероятно, книга разошлась хорошо, так как в самом конце 1841 года за двумя томами последовал третий[5]. Объём книги достиг 1200 страниц, из них примерно 150 страниц (первого тома) занимали три «экономические» новеллы о реальных (финансовые пирамиды 1710-х годов) или вымышленных (тюльпаномания) кризисах XVII—XVIII веков[6]. Сведения о тираже первого издания утрачены; упоминающаяся в библиографических справочниках цифра в пять тысяч экземпляров (исключительно большая для своего времени) недостоверна, но вполне соответствует доходу в триста фунтов стерлингов, которые выручил от издания сам автор[5].

В 1852 году Маккей выпустил переработанное, сокращённое издание в двух томах. В наибольшей степени подверглась редакции объёмистая глава о месмеризме. Маккей не только удалил рассказ об английской практике месмеристов в 1830-е годы, но и заметно смягчил собственные выводы[7]: в издании 1841 года месмеризм характеризуется однозначно отрицательно («распространившееся со скоростью взрыва заблуждение»), в издании 1852 года Маккей допускает, что в месмеризме «может быть доля истины»[7]. В мемуарах, написанных в конце 1850-х годов, Маккей признавал, что он «до определённой степени верил в животный магнетизм»[7].

В годы Великой депрессии полузабытая было книга Маккея стала вновь популярна в США благодаря деятельности Бернарда Баруха, который высоко ценил Маккея и профинансировал переиздание «Заблуждений и безумств»[8][9][10]. В предисловии к изданию 1932 года Барух писал, что именно маккеевское описание тюльпаномании помогло ему спасти своё состояние: он успел уйти с фондового рынка до краха 1929 года[11]. Впоследствии либеральные историки утверждали, что Барух в действительности был более склонен к риску и игре на повышение, чем он сам о себе писал, но объективная истина заключается в том, что он пережил кризис с минимальными потерями[12].

Маккеевский миф о тюльпаномании прочно вошёл в обиход политиков, журналистов и биржевых игроков[комм. 2][14], но в серьёзных экономических работах первой половины XX века почти не использовался[8]. В 1957 году Пол Самуэльсон вновь ввёл маккеевскую трактовку тюльпаномании в лексикон экономистов; в 1960-е благодаря Самуэльсону и его ученикам Джозефу Стиглицу и Карлу Шеллу она надолго закрепилась в академической экономике[15]. Лишь в 1989 году экономист Питер Гарбер впервые оспорил основные положения экономических новелл Маккея; в 2000-е годы критическое отношение к Маккею взяло верх в среде профессиональных историков. В экономической литературе, особенно рассчитанной на массового читателя, маккеевская интерпретация по-прежнему широко распространена[16].

Маккей издал свою книгу в эпоху, когда ещё не существовало ни научной психологии толпы, ни её специфического языка, а клиническая психиатрия находилась в зачаточном состоянии[17]. В языке Маккея отсутствуют понятия внушения, подражания или гипноза; вместо манипуляции научными терминами автор убеждал читателя эффектным, часто преувеличенным, драматизмом повествования[17]. Не претендуя на серьёзный анализ, он одновременно и поучал, и развлекал читателя[17]. Толпа у Маккея не абстрактная общность, а осязаемый, шумный, живой организм[18]. Последовательность событий разорвана: за финансовыми пирамидами XVIII века следует тюльпаномания XVII века, а за ней — средневековые поиски философского камня[19]. Возможно, намеренный отказ от последовательного, исторического изложения «заблуждений и безумств» и обусловил популярность и длительный коммерческий успех книги[19].

Современное отношение к книге Маккея как к исследованию финансовых рынков и биржевых спекуляций сложилось лишь в XX веке; сам автор не пытался ни анализировать, ни критиковать рынки как таковые[19]. Финансовые катастрофы прошлого были для него лишь одной гранью повествования, одним из нескольких типов иррациональных движений толпы[19]. Все главы книги (не только экономические) следуют программе, открывающей предисловие к изданию 1852 года: «Изучая историю … мы обнаруживаем, что целые социальные группы внезапно останавливают свои взоры на какой-то одной цели, преследуя которую, сходят с ума; что миллионы людей одновременно попадаются на удочку одной и той же иллюзии и гонятся за ней, пока их внимание не привлечёт какая-нибудь новая глупость…»[20]. «Миллионы» — слово характерное для Маккея: он описывал людей средневековья тем же языком, что и падкую на сенсации лондонскую толпу викторианской эпохи[21]. Маккей не пытался отстраниться ни от современного ему общества, ни от его экономической системы: его точка зрения — взгляд наблюдателя изнутри системы. «Безумство» участников финансовых пирамид для Маккея — порок не экономики, а человека, болезнь общества в целом[22]. Мощь и непредсказуемость этой болезни одновременно и пугала, и восхищала шотландца[22].

Экономические «мании», по Маккею, имели несколько общих черт. Во-первых, все они основывались на иллюзии неисчерпаемых богатств (бездонные сокровищницы Южных Морей, бесконечный рост цен на тюльпаны и тому подобное)[22]. Воодушевлённые мифическим богатствами массы теряли точку опоры, с которой могли бы соотнести собственные фантазии, а экономические изобретения вроде бумажных денег и публично торгуемых акций лишь усугубили отрыв от реальности[23]. Подобно многим современникам, Маккей не одобрял «абстракции» финансовых рынков[23], но при этом приветствовал технический прогресс[24]. Во-вторых, он утверждал, что иллюзия ненадёжна и непредсказуема, поэтому любая «мания» рано или поздно заканчивается крахом — гибелью иллюзии и возвращением к реальности[23]: «люди мыслят стадом … стадом же они сходят с ума, а в сознание приходят медленно и поодиночке»[25]. Для отдельно взятого человека это возвращение может быть долгим и болезненным, но иллюзия толпы гибнет быстро[18]. В-третьих, что для Маккея было самым главным, — именно погоня за иллюзией и образует толпу[26]. Иллюзия подчиняет себе человека и вытесняет на обочину все его нормальные, здоровые интересы. Став частью толпы, человек бросает привычные, полезные занятия и сосредотачивается на одной, ложной цели[26]. Подобно средневековому карнавалу, иллюзия уравнивает бедных с богатыми, знатоков и профанов, и стирает индивидуальности[27]. Привычные сословные барьеры и профессиональные институты рушатся, в спекуляции устремляются не только предприниматели, но и далёкие от финансовых рынков «дворяне, горожане, фермеры, мастеровые, мореплаватели, ливрейные лакеи, служанки и даже трубочисты и старьевщики. Люди всех рангов…»[28][29] (длинные перечисления такого рода вообще характерны для стиля Маккея[28]). «Мания», по Маккею, буквально заразна (англ. contagion)[28].

Философ и историк психиатрии Дженнифер Радден признаёт правоту Маккея в его главном посыле: бесчисленные «мании» прошлого распространялись столь быстро, а общество было настолько готово отдаться очередному заблуждению, что рассуждения Маккея о «заразном безумстве» вполне оправданы. Разумеется, пишет Радден, большинство описанных Маккеем историй не были следствием психических расстройств. Наоборот, стихийные «мании» вызывали и продолжают вызывать психические расстройства у клинически здоровых людей и усугубляют состояние нездоровых[30]. Главный же порок книги Маккея, по мнению авторов XXI века — распространение недостоверных сведений, скомпилированных из сомнительных источников без их проверки. В зрелые годы Маккею довелось заниматься серьёзными журналистскими расследованиями, но маловероятно, чтобы в 1841 году у него был какой-либо опыт в экономических и исторических исследованиях; его труд — типичная для Викторианской эпохи популярная компиляция[31].

Источники, использованные Маккеем, известны фрагментарно: историки и экономисты конца XX — начала XXI века достаточно разработали лишь тему тюльпаномании. По мнению, впервые высказанному в 1989 году экономистом Питером Гарбером[комм. 3], Маккей позаимствовал описание тюльпаномании из хорошо знакомых английской публике работ Иоганна Бекмана, который, в свою очередь, опирался на «Беседы Вармондта и Гаргудта» — анонимный пропагандистский[32] памфлет 1637 года[35]. И Бекман, и Маккей последовательно приукрасили текст «Бесед», добавив в них «исторические» анекдоты. Маккей буквально воспроизвёл в книге ошибки Бекмана в атрибуции таких анекдотов — вероятно, в своём «исследовании» темы Маккей ограничился лишь «Историей изобретений и открытий» Бекмана и не попытался перепроверить его источники[36]. История Ледяного дома, по Маккею, происходила во времена Потёмкина и Екатерины II[37] (в действительности — при Анне Иоанновне). Выводы Маккея о том, что тюльпаномания стала полноценных кризисом, который надолго ослабил экономику Нидерландов, современные авторы отрицают: экономический рост продолжался и после «краха» 1637 года, страна в целом «кризиса» не заметила. Тюльпановая отрасль отвлекала ничтожно малую долю экономических ресурсов страны[38]; в спекуляциях участвовали не широкие массы «забросивших орудия своего труда» дилетантов, а лишь несколько сотен торговцев и цветоводов-любителей[39]. Аналогичную критику маккеевской истории Компании Южных морей опубликовал экономист Ларри Нил[40].

Математик, специалист по криптографии и экономике Интернета Эндрю Одлизко обратил внимание на другую проблему книги Маккея — её зияющую неполноту. Маккей жил и работал во время четырёх инвестиционных лихорадок — бума середины 1820-х годов, бума середины 1830-х годов, железнодорожных лихорадок 1840-х и 1860-х годов[41]. Однако в книге эти события упомянуты лишь один раз, мелким шрифтом в примечании к тексту 1852 года: «Первое издание этих томов вышло незадолго до того, как разразилась Великая Железнодорожная мания этого и последующего годов»[42][43]. Исследование других публикаций Маккея 1840-х годов показало, что сам он был активным и, вероятно, искренним глашатаем железнодорожного строительства[24]. Он регулярно призывал соотечественников вкладывать в новые стройки и отрицал какие-либо параллели с инвестиционными скандалами XVIII века[24]. Он требовал построить в Великобритании 100 тысяч миль железных дорог — что даже сверхоптимистические современники считали безумием[44][комм. 4]. Критик «маний» прошлых веков сам обманулся в ожиданиях, и был совершенно не готов к краху «железнодорожной лихорадки»[45].

• Английский текст издания 1852 года