Кобзарский цех

В начале цикла на Троицу (кое-где на Пасху) открывался кобзарский сезон (укр. кобзарюва́ння), когда начиналось теплое время года и кобзари могли петь на улице. Троица всегда проходила в цеховой церкви (церкви, прихожанами которой были цеховые кобзари и лирники, и где хранилась цеховая икона). Возле Киево-Печерской Лавры, например, лирники и кобзари сначала строили инструменты под звоны колоколов (используя их как камертоны), в ходе праздничной службы освящали новые инструменты. В конце праздничной церемонии братчики пели трех- и четырёхголосные псалмы без инструментов. Во многих цехах на Троицу также проходили праздничные выступления кобзарей, начиная с учеников и заканчивая старейшинами.

А закрывался весь кобзарский сезон на Покрову, когда на большей части Украины начинался период холодов и петь на улице уже было нельзя. Покрову также отмечали всем цехом.

Между Покровой и Троицей большинство кобзарей пели по домам. Приходя в дом, кобзарь пел репертуар для детей (вдобавок ещё и рассказывал им сказки), для подростков пел морализаторский репертуар, играл танцы, а для старшего поколения — псальмы, канты («богомольные песни»), исторические думы, юмористические песни. Часто задерживался кобзарь в хате на целый вечер и оставался до утра ночевать.

Oбучение кобзаря начиналось с пения псалмов и прошения подаяния без инструмента. И лишь по прохождении данного этапа ученик начинал изучение кобзы, бандуры или лиры. Обучение длилось, как правило, три года, после чего проходил своеобразный традиционный экзамен-испытание — «одклинщина» (укр. одклінщина) и ученики шли на свой хлеб. А следующий обряд «вызвилка» (укр. вúзвілка), через несколько лет, а то и десятилетий, давал право иметь уже своих собственных учеников. Троица была днем, когда проводились эти обряды, которые были полностью закрыты для посторонних. Надо сказать, что кобзари ревностно следили за тем, чтобы никто из посторонних не проник в их среду, особенно на собрания и праздники, когда решались важные цеховые вопросы.

Понятийное право (укр. звичаєве право) играло важнейшую роль в деятельности кобзарского цеха. Интересно, что в украинском языке слово «звычáй»(укр. звичáй) в значении «понятия» лишь ударением отличается от слова «звы́чай» (укр. зви́чай в значении «обычай». Эти слова, хоть и родственны, но не тождественны, потому как обозначают разные уровни явления. Понятия, как своеобразные своды неписаных законов и древних обычаев, регламентировали отношения внутри цеха, отношения между кобзарем и публикой. В старину в украинских землях существовали несколько звычáев-понятий, принадлежащих разным социальным группам — шляхте, казакам, кобзарям (и другой цеховой братии) и злодеям (ворам) (укр. шляхетський звичáй, козацький звичáй, кобзарський (цеховий) звичáй, злодійський звичáй).

Кобзарские цехи в городах имели свои привилегии. Кобзари из других цехов могли для прокорма в пути кобзаревать на чужой территории только один день, да и то с разрешения местной цеховой братии. Как правило, такое разрешение почти всегда давалось, ибо путника, особенно паломника, спокон веков уважали, но ритуал исполнялся всё равно неукоснительно.

Именно понятийное право регулировало отношения внутри цеха и отношения цеховых братчиков со внешним миром.

Авторское право по сути было корпоративным. С одной стороны, только законный представитель цеховой братии имел право петь данный репертуар. А с другой — автор новорожденного произведения забывался тут же, как только оно принималось «советом старейшин» в дозволенный репертуар. Особенно, если это была «псальма» — кобзарский псалом, отличающийся от церковного живым народным языком и простым изложением вместо старославянского языка и библейского текста. Хотя нужно тут же отметить, что относительно каноничности у Церкви никогда не было претензий (суть сюжета, трактовки и мораль в конце псальмы канону соответствовали), поэтому в большинстве случаев кобзари благословлялись священниками на промысел возле церквей и монастырей. А петь возле церкви или монастыря без благословения было грешно.

Старшие кобзари, особенно на первых порах, наблюдали за исполнением молодых. Отсебятина не допускалась. Существовал также и устный реестр дозволенных и запрещенных к исполнению песен, который каждый кобзарь обязан был знать.

Никого из авторов не выделяли и не помнили за редким исключением. К тем, чьё авторство кобзарями все-таки признавалось, относятся только два человека — поэт и философ Григорий Сковорода (который подписывал свои стихи «Старец Варсава», по сути «кобзарь Варсава») и Тарас Шевченко (впоследствии — «Великий Кобзарь»).

Среди авторов, чьи тексты использовались без их упоминания, были и довольно известные украинские поэты-классики эпохи барокко — Феофан Прокопович и Дмитро Туптало (он же Димитрий Ростовский). Что касается Сковороды, то известны даже более поздние тексты (середины и конца ХІХ в.), приписываемые ему. Философские «сковородынские песни» («любомудрие») стали, по сути, отдельным каноничным кобзарским жанром наряду с псальмами, кантами и думами.

«Лебійська мова» (или «дедовский язык») — тайный корпоративный язык (или жаргон) для посвященных. Среди кобзарей и лирников превалировали незрячие. И поэтому возникла острая необходимость в способе тайной коммуникации в людных местах. По свидетельствам этнографов, на рубеже ХІХ-XX вв. кобзари и лирники (в том числе и в Беларуси, где «лебийска мова» называлась «любецкий лемент») говорили «на одном из вариантов офени»[2]. Действительно, некоторые (хотя и далеко не все) слова «до боли» узнаваемы: «лох», «шара», «лажа», «клевый» («Кудень клевый!» — традиционное цеховое приветствие). Наличие же в воровской среде похожих слов неудивительно и говорит само за себя — а именно кто у кого мог эти слова позаимствовать. Хотя некоторые ученые считают, что все было наоборот[3].

Устная форма книги, сберегавшаяся в кобзарской среде с незапамятных времен. Знание этих книг было непременным условием «сертификации» кобзаря и разрешения ему вести кобзарский промысел. В эти книги входили правила жизни кобзаря, а также репертуар — разрешенный и запрещенный.

Учитывая религиозность значительной части репертуара, в годы «борьбы с религией» на кобзарей набросилась с критикой «прогрессивная общественность». Даже представители искусства, красные поэты с высоких трибун называли кобзу «музыкальной сохой», а кобзарей «отсталым элементом», призывали «модернизировать» сам инструмент, репертуар и т. п.

Бунтарский дух футуристической поэзии 1920-30-х породил пренебрежительное отношение к народным певцам. Вот что писал один из классиков украинской литературы М. Бажан в своей поэме «Сліпці» (укр. слепцы), вошедшей в хрестоматию украинской литературы для средних школ[4]:

«Вірую не кобзою, вірую не лірою, —

Вірую полум’ям серця і гніву!»

(укр. «Верую не кобзой, верую не лирой, верую пламенем сердца и гнева»)

и там же:

«Догравай, юродивий зайдо,

свою спотворену гру!»

(укр. доигрывай, юродивый бродяга, свой исковерканный наигрыш!)

Были и более радикальные выражения, не вошедшие в учебники. Например, Микола Хвылевой предлагал «колом выбить закобзаренную психику народа».

Пропаганда, призывавшая к «отречению от старого мира», эксплуатировала и выпячивала именно такие враждебные, по отношению к традиционной культуре, цитаты в тогдашней прозе и поэзии.

Не секрет, что борьба с религией велась достаточно репрессивными методами. И чем меньше оставалось священников и монахов, тем чаще в жернова репрессивной машины попадали кобзари. В книге «Возвращение Традиции» К. Черемский приводит найденные в архивах ксерокопии материалов расстрельных троек, где в приговоре указывается, что данный кобзарь — «безштатный священник, самодеятельный монашествующий элемент» и выносится резолюция «расстрелять, имущество, принадлежащее ему — конфисковать»[5][6] (имущество в большинстве случаев — кобза, торба и клюка). Наличие такой формулировки объясняется тем, что в сёлах и городах, где уже не было церквей, кобзарям, как ревностным христианам, часто приходилось исполнять функции, которые обычно исполняли священники — крестить детей и отпевать покойников[7].

Ещё один массив статей, по которым репрессировались кобзари — это статьи, связанные с бродяжничеством и тунеядством.

Кобзари не вступали в колхозы, кобзарские цехи не становились артелями, и в госорганах не регистрировались. А регистрации в милиции в то время в УССР подлежали даже музыкальные инструменты. На них должны были стоять госномера (правда, просто написанные краской, а не металлические таблички, как на современных автомобилях). Поэтому считалось, что если кобзари «бесхозны», не члены колхозов, профсоюзов, нигде не значатся на работе, а инструменты их без номеров, то они бродяжничествуют и тунеядствуют. И это попадало под соответствующую статью. И хотя статьи о тунеядстве и бродяжничестве расстрельными напрямую не были, ни один из взятых по этим статьям кобзарей в родные края не вернулся, что породило массу слухов и домыслов в те времена.

Точное число жертв 20-30-х годов — тема постоянных дискуссий и споров. Приведем лишь только цифры всемирно известных исследований, проводившихся до начала и после окончания тех процессов[6]. Перепись кобзарей в начале XX столетия, которую проводили Климент Квитка и его жена Леся Украинка, выявила более 11000 человек. А в конце 30-х (через 15-20 лет) фольклористы в УССР насчитывали только несколько десятков человек, которых смогли с трудом собрать на конференции. Такую разницу с точки зрения естественной убыли объяснить невозможно[8].

Воистину, трагичным было столкновение «старого мира» со «светлым будущим».

Триединство изученности, легендарности и наличия живых учеников кобзарей (старой формации) сделало возможным возрождение кобзарской традиции как явления энтузиастами 1960-80-х, когда кобзарство как традиция уже почти исчезло.

Человеком, начавшим возрождение кобзарской традиции, стал бывший московский архитектор, автор проектов известных московских и подмосковных парков[9][10][11], а в прошлом также преподаватель Московского архитектурного института) Георгий Кириллович Ткаченко.

В молодости, учась в Харьковском архитектурном техникуме, он брал уроки у известнейших харьковских кобзарей, в том числе у Петра Древченко, ученика Гната Гончаренко (записанного в своё время на первые фонографы Эдисона Климентом Квиткой). Выйдя на пенсию в 1960-х, он, оставив свою московскую квартиру, поселился у племянницы в Киеве и начал давать уроки игры на традиционной («старосветской») бандуре, обучать традиционной методике её изготовления. Его ученики впоследствии основали Киевский кобзарский цех[12], занимающийся изучением кобзарской традиции, реконструкцией инструментов и репертуара.

Первым панмайстром (главой) первого возрожденного Кобзарского цеха, Киевского, стал кобзарь, мастер народных инструментов Микола Будник, реконструировавший 17 типов традиционных народных инструментов. Среди них: вересаевская кобза, кобза по Ригельману, различные виды старосветских (неакадемических)бандур и гуслей, торбан («панская кобза»)и др.[13].

К киевскому Кобзарскому цеху принадлежат или принадлежали Микола Будник, Микола Товкайло, Сергей Радько, Сергей Перехожук, Вадим Шевчук, Кость Черемский, Грицько Павличенко, Тарас Дочило, Александр Кот, Павло Зубченко, Руслан Козленко, Михайло Хай, Владимир Кушпет, Виктор Мишалов, Олесь Санин, Тарас Компаниченко, Эдуард Драч, Тарас Силенко, Юрий Фединский, Ярослав Крисько и другие.

В 2002 году Кобзарский цех, руководимый с 2001 уже Миколой Товкайло, выпустил совместный CD-альбом псалмов и кантов «Кто кріпко на Бога уповая». Музыкальные (в том числе и CD) альбомы есть также и у отдельных его представителей: Тараса Силенко, Тараса Компаниченко, Владимира Кушпета и его учеников, у некоторых других братчиков Цеха.

С 2008 года Кобзарский цех ежегодно на Троицу проводит свой фестиваль Кобзарская Троица, который реконструирует традиционное открытие кобзарского сезона. Фестиваль проходит в музее И. М. Гончара, традиционном месте сбора кобзарей и лирников в этот день — возле Киево-Печерской Лавры. Киевский кобзарский цех был первым кобзарским профессиональным объединением. За ним в 2001 году появился Харьковский, затем в 2009 — Львовский лирницкий цех. С 2011 года к работе по возрождению кобзарской традиции привлекаются и незрячие музыканты.